Гаспаровские чтения международная конференция

Понятие физического пространства как абстрактной протяженности несвойственно менталитету древних исландцев (неконцептуализировано), как и других раннесредневековых народов, и в древнескандинавских языках отсутствуют слова, которые могли бы его обозначать. Все лексемы, связанные с пространством, характеризуют его как ограниченное и обитаемое: наиболее распространенное heimr – «мир как место обитания», «область на земле», и rúm – «пространство, занимаемое кем- или чем-либо», помещение, сидение и т.п. Более конкретны и часты обозначения определенного участка пространства: land («земля») и staðr («место»). В восприятии этих локальных пространств особенно важны их предельность, их выделение среди других и их соотношение между собой. Понятие границы выражалось большим количеством слов: mörk (также «[пограничный] лес»), landamæri, landamörk, endimörk (крайний), vébönd (кн.); за границей útland, útan, á útleið. Однако размеры локальных пространств, их протяженность (lengð, fjarlængð, vegalengð «длина, расстояние») не мыслились как измеряемые: в древнеисландском языке отсутствуют единицы длины более 2 м (alin – «локоть», faðmr «длина руки»; термин «миля» (mílа) заимствован позднее и встречается в сагах один раз). Расстояния между конкретными объектами определялись днями пути, т.е. расстояние измерялось «человеческим фактором» – временем, необходимым на преодоление человеком этого расстояния.
Знакомство с пространством сопровождалось его доместикацией, которая осуществлялась на нескольких уровнях. Освоению пространства служили космогонический миф, объяснявший строение мира и место в нем человека, и «миф о миграции», узаконивавший исконное право на данную территорию. Наиболее действенным способом «присвоения» пространства было наделение именем его самого и находящихся в нем объектов. Такими именами были по преимуществу собственные наименования на древнескандинавских языках (заимствование местной номенклатуры происходило, как правило, лишь в условиях временного пребывания скандинавов на данной территории: в Англии, Франции и др.). Доместикация пространства сопровождалась его структуризацией, прежде всего ориентацией по сторонам света и отнесением той или иной части пространства к одной из них. Локальное пространство структурировалось выделением центра (властного, религиозного) и периферии (оппозиция inni : úti) и установлением связей между объектами. Освоенное («свое») пространство противопоставлялось неосвоенному («чужому») и замыкалось границами, отделяющими его от неосвоенного. Фронтир – пространство между «своим» и «чужим» пространством – представлялся опасным местом соприкосновения враждебных миров. Оппозиции центр : периферия и «свое» : «чужое» пространство носили также оценочный характер.

Как полагают историки, обращающиеся к материалу исландских саг, учет их видового деления совершенно необходим, ибо характер содержащихся в сагах сведений напрямую связан с типом источника. Тем не менее существующие классификации саг не представляются исследователям удовлетворительными. Самая распространенная схема, основанная на тематико-хронологическом принципе, выделяет «королевские саги», или «саги о норвежских конунгах», посвященные истории Норвегии с древнейших времен до конца XIII в.; «родовые саги», или «саги об исландцах», описывающие историю исландских родов с момента заселения Исландии в конце IX в.; «саги о древних временах» – повествования о событиях в Скандинавии до конца IX в.; «саги о епископах» – жизнеописания исландских епископов; комплекс саг о событиях в Исландии в XII–XIII вв. («Сага о Стурлунгах»), и проч. Недостаток этого традиционного деления заключается в том, что далеко не всегда между названными видами саг можно провести четкую грань. Так, не только саги об исландцах, но и саги о епископах и «Сага о Стурлунгах» повествуют об исландцах; конунги часто оказываются героями саг о древних временах, а не только королевских саг. Сигюрдюр Нордаль предложил разделять саги по хронологическому принципу, т. е. по тому, насколько события, о которых в них идет речь, удалены от времени записи. Он выделил следующие три группы: «саги о современности», относящиеся ко времени после 1100 г. (сюда попадают «Сага о Стурлунгах», саги о епископах, а также некоторые королевские саги); «саги о прошлом» (850–1100 гг.), т. е. все родовые саги и большая часть королевских саг; «саги о древности» (до 850 г.) – все саги о древних временах и королевская «Сага об Инглингах». Данная схема, однако, тоже полностью не удовлетворяет исследователей.
В этом столетии прочное место в работах саговедов занял «хронотоп» М.М. Бахтина. В работе 1999 г. первым из западных ученых концепцию Бахтина применил к изучению саг исландский исследователь Торфи Тулиниус. Он подчеркнул, что хронотоп родовых саг, записанных в основном в XIII в., – это преимущественно Исландия и те места, куда исландцы плавали в период времени между заселением острова ок. 900 г. и принятием на нем христианства в 1000 г., и что с точки зрения социальной организации и условий жизни описанный в сагах мир мало отличался от мира авторов саг и их аудитории. Вслед за Торфи широко использовал в своих работах понятие хронотопа К. Фелпстед, на материале саг демонстрируя справедливость вывода М.М. Бахтина о том, что жанр и жанровые разновидности определяются именно хронотопом и что именно хронотоп предоставляет прекрасную возможность для объяснения «жанровой гибридности» саг (т.е. наличия у многих из них характерных признаков более чем одного вида в рамках жанра саги). Л. Рорбах применила хронотоп к другому материалу, а именно к саге о современности – написанной Стурлой Тордарсоном «Саге об исландцах», – и продемонстрировала, как эта концепция может помочь в выявлении связи между литературным изображением и реальностью, в которой жили авторы саг и их аудитория. Суммируя выводы этих исследователей, Торфи Тулиниус подчеркнул, что, действительно, жанровая классификация саг основывается на пространственных и временных категориях. Обращение к теории хронотопа Бахтина, по его мнению, помогает объяснить различия как между сагами, созданными в разные периоды времени, так и между сагами, созданными в разное время, но принадлежащими к одному виду.

Генеалогии средневековых исландцев, дошедшие до нас как в текстах родовых сагах, так и в «Книге о занятии земли», представлены в виде поколенных росписей. Язык этих росписей достаточно строго формализован. Субъектом генеалогического описания является вводимый в повествование персонаж, поэтому счет родства дается как по восходящей, так и нисходящей линиям, а в ряде случаев и с переходами на боковые линии. Смена принципа ведения линии или переход к другому ответвлению обозначались различными способами в зависимости от родственных связей с человеком, через имя которого эти изменения осуществлялись.
Наиболее распространенным из них, присутствующим практически в каждом генеалогическом перечне родовых саг и «Книги», был переход на счет родства через жену. И если в росписях по прямой линии преобладает использование глагола vera в pret. (в формулах типа: hann var Xson Ysonar Zsonar, sonr hans var Х, или hann var faðir Xs föður Ys föður Zs) – что вполне логично, поскольку повествование как в текстах источников, так и в поколенных росписях ведется в прошедшем времени, – то при переходе на счет родства через жену в подавляющем большинстве использовалась формула с глаголом eiga, служащего помимо своего основного значения (‘владеть, жениться’) показателем смены горизонтальной линии родства: hann / er átti. Формула hann átti знаменовала собой переход через родство по браку на другую генеалогическую линию, одновременно подчеркивая приоритет мужских персонажей, поскольку обратные формулы, где бы субъектом была женщина – типа «ее мужем был Х», – в поколенных росписях отсутствуют. При этом оборот hans kóna var X встречается в генеалогических перечнях только в единичных случаях. В том же случае, когда женщина, через имя которой осуществлялся переход на другую генеалогическую линию, играла также достаточно большую роль в развитии сюжетной линии саги, формула перехода могла быть аналогичной формуле введения мужского персонажа: Х hét kona hans. Однако в сагах такие примеры исключительны, а в «Книге о занятии земли» данная формула применительно к женщинам используется только два раза, когда первопоселенки не только сами заняли землю, но и по их именам (Арнбьёрг и Торунн) была названы хутора.
Смена линии при параллельном счете родства по материнской линии выражалась в следующих формулах móðir hans hét N ok var dóttir Xs и móðir hans var N dóttir Xs (т.е. с одновременным использованием двух глаголов, heita и vera), употребление которых распределяется примерно поровну.
При переходе на боковые ветви женской линии счета родства с помощью глагола heita (в оборотах типа Х hét systir hans) обозначались, как правило, живущие на момент действия сагового сюжета женщины (или – для «Книги о занятии земли» – заселения острова), поскольку они так или иначе принимали участие в его развитии; а жившие до описываемых в саге событий обозначались при помощи глагола vera (например, Х var systir hans). Функциональное распределение глаголов heita и vera было типичным, хотя и не столь обязательным, и для других составных компонентов фраз, обозначающих переход на другую генеалогическую линию. Следовательно, их можно использовать в качестве хрономаркеров для уточнения как времени фиксации поколенных росписей, так и времени действия в сагах. Глагол eiga таким хрономаркером служить не может.

Творчество поэта-принца Карла Орлеанского (1394 - 1465), при всей его изученности, остается в центре внимания современной медиевистики. Несмотря на переориентирование критики в сторону более тщательного изучения рукописей поэта, в центре внимания остается своеобычность употребления аллегории у Карла Орлеанского, многозначная образность, аллюзивный характер его письма. Одной из самых примечательных особенностей стиля Карла Орлеанского является конструкция (встречается примерно 104 раза в 65 текстах), сочетающая конкретное существительное c абстрактным с помощью предлога de, где основное место принадлежит пространственным категориям в функции обстоятельства места: «леса Долгого Ожидания», «приюта, подворья, мельницы, комнаты, кровати Мысли». Мы рассмотрим эти синтагмы, более подробно остановясь на разборе рондо с образом «сада моей Мысли», сопоставив его с двухмерным пространством картин Ван Эйка.

Исследователи (С. Франклин, Дж. Мажеска, Т. В. Рождественская, Е. Л. Конявская) уже неоднократно обращались к различным византийским темам древнерусской литературы, но киевское летописание XII в., «Повесть временных лет» (ок. 1117 г.) и «Киевская летопись» (ок. 1198–1199 гг.), с этой точки зрения практически не изучалось.
В воображаемом пространстве авторов ПВЛ и КЛ Русь занимала срединное положение между Ромейской империей (обозначаемой как «Греческая земля» или «цесарские земли») и северными землями, где обитали «варяги». Осевой для Руси путь «из варяг в греки и из грек» соединял эти южную и северную части ойкумены (Е. А. Мельникова). Сама Русь, находясь в центре обитаемого мира, делилась на «Русскую землю», в которую попадали товары из «цесарских земель», и «Верхние земли», куда привозились товары «от варягов». Киевские летописцы и жители города воспринимали «Греческую землю» в качестве территории, теснейшим образом связанной с «их» «Русской землей». Из Киева в Константинополь вел «Греческий путь», по которому передвигались предприниматели-«гречники». В 1069 г. под угрозой расправы со стороны князя Изяслава Ярославича киевляне были готовы сжечь свой город и уйти именно в «Греческую землю». Некий волхв в XI в. распространял эсхатологическое предсказание, что скоро «Днепр потечет вспять» и «Греческая» и «Русская» земли «поменяются местами».
В ПВЛ и КЛ сформировался амбивалентный образ народа «греков»: с одной стороны, за ними закрепилась репутация лжецов-манипуляторов и отравителей, а с другой, – ораторов, философов, художников, которые сыграли ключевую роль в создании «славянской грамоты» и крещении князя Владимира Святославича. Есть также упоминания о писцах, певцах и других профессионалах.
В ПВЛ история смены ромейских «цесарей» стала основной для конструирования сетки годовых дат событий IX–X столетий. Комплекс сообщений об императорах от Михаила III († 867) до Романа I Лакапина († 948) был полностью заимствован в ПВЛ из «Хроники Симеона Магистра и Логофета». Особо был выделен император Михаил III: при нем русь, совершив поход на Константинополь, впервые «отметилась» в византийских исторических и агиографических текстах, и он же крестил народ болгар, через которых «славянская грамота» попала на Русь. В расчете лет мировой истории в ПВЛ Михаил III принимает эстафету, а значит, фактически сопоставляется с великими «василевсами» древности Александром III Великим († 323 г. до н. э.) и Константином I Великим († 337). Характерно, что в византийской историографии Михаил III, в отличие от древнерусской традиции, антигерой, чьи пороки оттеняют доблести основателя Македонской династии Василия I († 886). По именам названы императоры, которые вступали в непосредственные дипломатические отношения с русскими князьями. А серии известий ПВЛ и КЛ, начиная с некоего «цесаря», который в далеком прошлом встречался с основателем Киева «князем Кием», императоры анонимны или названы лишь по прозвищам. Можно полагать, что фиксация имени императора в ПВЛ – признак письменного источника летописного известия (переводного с греческого или оригинального церковнославянского памятника), а анонимное упоминание императора – след устного источника.
Судя по КЛ, в течение XII в. восприятие Ромейской империи и ее жителей в целом не слишком менялось, но естественным образом происходила демифологизация ее образа, вызванная тем, что все основные культурные достижения ромеев (живопись, лечебное дело, даже «греческий огонь») постепенно усваивались русью. На Руси появился даже свой «философ» и одновременно второй в истории митрополит-«русин» Климент Смолятич.

В докладе будут проанализированы миниатюры, иллюстрирующие античный миф о рождении Зевса на острове Крит, содержащиеся в трех иллюминованных греческих рукописях разного времени. Это – редчайший случай в истории византийской и поствизантийской книжности, когда до нас дошла древняя иллюминованная рукопись и ее ренессансная копия, с которой в свою очередь была сделана еще одна ренессансная копия.
Все три рукописи содержат текст поэмы Псевдо-Оппиана о псовой охоте «Κυνηγετικά» (Cynegetica), иллюстрации к которой и является предметом моего рассмотрения. Самая древняя из них – пергаменная константинопольская рукопись первой половины XI в. Marc. gr. Z 479, хранящаяся в Библиотеке св. Марка в Венеции в составе собрания кардинала Виссариона.
Почти пятьсот лет после создания рукопись Marc. gr. Z 479 послужила протографом для рукописи Paris. gr. 2736, хранящейся сейчас в Национальной Библиотеке Франции. Эту копию на пергамене хорошего качества изготовил в Венеции около 1540 г. итальянский писец и печатник Бартоломео Занетти, а миниатюры сделал неизвестный художник. Рукопись вскоре оказалась во Франции и уже около 1550 г. получила новый сафьяновый переплет с гербом французского короля Генриха II (1547–1559).
Затем в 1554 г. эта венецианская рукопись-копия Paris. gr. 2736 была в свою очередь скопирована уже в Париже знаменитым греческим писцом-каллиграфом критского происхождения и сотрудником королевской библиотеки в Фонтенбло Ангелосом Вергикиосом для французского короля Генриха II. Иллюстративный ряд этой третьей рукописи – Paris. gr. 2737 – выполнен тем же миниатюристом, который всегда работал с Вергикиосом. Этот миниатюрист Вергикиоса явно превосходил художника рукописи-протографа Paris. gr. 2736 по своей художественной технике. Последний просто скопировал достаточно «примитивное» изображение Крита и условные фигуры-знаки, отсылающие к мифологическому сюжету. В новой копии карта острова детализирована, все герои мифа узнаваемы и их имена подписаны рукой самого Вергикиоса. На карте Крита появляются четыре города, которые были опорными центрами власти Венецианской талассократической империи на этом острове. Византийское в своей основе изображение значимого локуса фантастического мира Античности совмещено с отображением геополитической реальности Средиземноморья Нового времени. Рассматриваемые миниатюры хорошо показывают парадоксальный механизм возрождения античной традиции в период Ренессанса XVI в. путем ее «изобретения заново», т. е. посредством копирования, переработки и модернизирующего обогащения византийских образцов.
Изучение и сравнение миниатюр в этих трех рукописях дает возможность проследить преемственность антикизирующей иллюстрации к античному мифу периода т. н. Македонского Ренессанса в Византии и ее миниатюр-копий итальянского и французского Ренессанса. Этот пример показывает особую роль в этой эстафете греческих и итальянских писцов и печатников раннего Нового времени, передавших и сохранивших греческую культуру Византии после падения Византии – Byzance après Byzance.
После падения в 1453 г. Константинополя, где была создана византийская рукопись-оригинал XI в. Marcianus gr. Z 479, базовыми точками этой эстафеты стали Венеция, где сохранился этот протограф; остров Крит, который в XVI в. входил в Венецианскую талассократическую империю, где родился грек-писец третьей рукописи Paris. gr. 2737 и, видимо, художник-миниатюрист создатель карты Крита в ней; потом собственно Венеция, где работал итальянский писец второй рукописи Paris. gr. 2736 и куда сначала эмигрировали создатели третьей рукописи – писец и художник; а затем и Париж, где была написана третья рукопись, и где она вместе с уже своим протографом получила драгоценные переплеты «à la grecque» по королевскому заказу.

Указание на годы от Сотворения мира являются неотъемлемым атрибутом летописей, а кроме того, чрезвычайно характерны для большой группы текстов, которые можно обозначить как квазилетописные (они сообщают в летописной форме о каком-то одном событии/деянии – речь о записях на книгах, надписях на камнях, крестах, ремесленных изделиях, некоторых граффити и др.). Указания на индикт характерны для тех же текстов, однако присутствуют реже и как бы дополняют дату от Сотворения мира. В докладе будут сделаны наблюдения над распределением тех и других указаний и высказаны соображения относительно их функций в ранней древнерусской письменной культуре.

Восприятие времени в Средние века включало в себя представления о продолжительности жизни человека и различных жизненных циклах. Этой теме были как правило посвящены многочисленные морально-дидактические трактаты (e.g. «Четыре возраста человека» Филиппа Новарского). Но, как показали исследования последних дет (Classen 2007, Ribemont 2023 и др.), богатейший материал по этой теме содержится в литературных памятниках — в частности, в chansons de geste. В настоящем докладе предполагается изучить средневековые взгляды на возраст по эпическим произведениям, составлявшим первый цикл крестового похода («Антиохийская песнь», «Песнь об Иерусалиме», «Пленники» и продолжения трилогии).

В докладе критически рассматривается концепция А. Я. Гуревича [Гуревич 1990: 115-135], который предложил популярную интерпретацию судьбы главных персонажей «Песни о нибелунгах», связанную с их ролью в пространственно-временных континуумах поэмы. Несмотря на кажущуюся самоочевидность подхода Гуревича, основанного на анализе смены хронотопов в тексте, некоторые особенности и «странности» в биографиях героев сказания о Нибелунгах – в частности, Дитриха Бернского и Хильдебрандта – остаются не проясненными. Поэтому в докладе предлагается к рассмотрению подход, связанный с поиском ключевых соответствий между сюжетными узлами эпического повествования о Дитрихе Бернском и позднеримской историографической традицией, посвященной эпохе Великого переселения народов и, в частности, деяниям остготского короля Теодориха Великого. В результате многочисленных контаминаций исторических сюжетов в ходе развития эпической традиции сказания о нибелунгах и примыкающей к ней традиции сказаний о Дитрихе Бернском происходит не только формирование, но и трансформация остготско-гуннского хронотопа. В этом плане «Песнь о нибелунгах» должна рассматриваться прежде всего в контексте четырех так называемых «исторических» поэм о Дитрихе Бернском: «Смерть Альпфарта» (1250/80, фрагмент), «Бегство Дитриха» (2-я пол. XIII в.), «Равеннская битва» (2-я пол. XIII в.) и «Смерть Эрменриха» (XIII в., в рукописи XVI в.).

В докладе предполагается рассмотреть, как используются категории пространства и времени в западноевропейской литературе путешествий XIII-XV вв. Будучи основными координатами всякого путешествия, пространство и время, тем не менее, предстают в весьма различном виде в зависимости от жанровой модификации путевых заметок и, главное, от той "культурной роли", которую берет на себя ее автор и которая определяет цели его повествования. Соответственно, в отчетах миссионеров, купеческих записках, хрониках Крестовых походов и дневниках паломников эти категории имеют свои индивидуальные "очертания". Их анализу и будет посвящен доклад - на примере сочинений Одорико да Порденоне, Пьяно ди Карпини, Марко Поло, Виллардуэна и Жуанвиля, Никколо да Поджибонси и других авторов паломнической литературы.

Жития святых стали создаваться в Англии вскоре после ее крещения, в эпоху расцвета монастырской культуры на рубеже VII-VIII вв., сначала на латинском языке, потом на древнеанглийском. Одним из первых было анонимное латинское житие святителя Григория Великого, инициатора крещения англосаксов; большой вклад в становление англосаксонской латинской агиографии внес Беда Достопочтенный. Контакты с Римом способствовали распространению в Англии преданий о христианских святых средиземноморского ареала. Так, мученический подвиг девы Юлианы и обретение Креста Господня Еленой, матерью императора Константина, воспел аллитерационным стихом на рубеже VIII-IX вв. поэт Кюневульф, оставивший в конце поэм свою руническую «подпись»; дев-мучениц Агату и Агнесу прославил в конце X в. Эльфрик Грамматик в своей житийной прозе, испытавшей влияние аллитерационной поэзии; анонимный автор XI века составил прозаические повествования о святом Эгидии и святителе Николае Мирликийском.
Все эти сочинения (на них основано настоящее исследование) стремятся передать представленные в континентальных латинских источниках названия мест, где произошли события, но не дают точных дат, обозначая время через упоминание имени римского правителя. Загадочной до сих пор остается дата прихода к власти Константина в поэме «Елена» (233 г. от Р.Х., не соответствует действительности). Зато пространство более конкретизировано: в житии свт. Николая приводятся имена не только провинций и городов, но даже название улицы, в чем заметно стремление убедить читателя в достоверности рассказа. Однако латинские наименования статуса правителей регулярно заменяются на англосаксонские: император – это конунг (cyning), правитель области – ольдермен (ealdorman), префект – шериф (gerefa). Так отдаленное и незнакомое пространство Средиземноморья становится более близким и понятным для англосаксонского читателя.
Пространство в житиях организовано по антиномическому принципу (земля–море–подземелье; небеса–ад) и наделено не только реальными, но и мистическими свойствами. Апостол Петр, по примеру Христа, входит сквозь запертые двери в темницу к Агате; при появлении Агнесы в доме блудниц тот освещается небесным светом, становясь домом молитвы; свт. Николай чудесным образом преодолевает морские просторы, появляясь на корабле, чтобы помочь мореплавателям. Тема морского плавания актуальна для пяти из шести названных сочинений; море (как правило бурное) становится аллегорией житейских бед, причем нечестивые погибают в его глубинах, а верующие спасаются. Высота ассоциируется с духовным подъемом (восхождение Эгидия на гору в поисках жилища служит символом духовных подвигов отшельника); бесы обитают в воздушном пространстве (ср. эпитет «летающий по воздуху»), но не достигают неба. Напротив, глубина – символ адских мук (так чувствует себя в поэме «Елена» заключенный в подземелье Иуда, чей выход наверх после обращения к Богу означает и его духовное преображение). Преувеличиваемая в «Юлиане» широта владений римского императора косвенно указывает на беспредельность его власти; однако и малый размер может получать положительную оценку: малый рост встреченного Эгидием на острове отшельника говорит о его смирении, сам же островок служит прибежищем от мирских соблазнов.
В поэзии более, чем в прозе, заметна мифологизация пространства с его делением на окультуренный, освященный центр и ассоциируемую с чудовищами периферию (описание дунайской границы Римской империи, где Константин сражается чуть ли не со всеми ее врагами, несет отзвуки германской мифологии). Время же, напротив, во всех пяти житиях тесно связано со Священной библейской историей: оно охватывает не только моменты повествуемого настоящего, но также отдаленного прошлого и эсхатологического будущего этого мира (от его сотворения до Страшного Суда).

Интерес к теме Страшного суда и конца света пронизывает средневековую богословскую мысль. Прозаические сочинения англосаксов здесь не исключение. Рассматриваемая тема излагается в толковании на Апокалипсис Беды Досточтимого, в «Проповеди Волка к англам» (Sermo Lupi ad Anglos) Вульфстана Йоркского, в переводах апокрифических сочинений: «Евангелие от Никодима», «Апокалипсис Фомы» – и в ряде других текстов. В поэтических произведениях наиболее развернутые описания содержатся в третьей части поэмы «Христос» (Christ III) и двух поэмах о Судном дне (Judgment Day I, II). Сама же тема посмертной участи человека пронизывает огромное количество текстов. Упоминание воздаяния за грехи в силу распространенности можно назвать морализаторским топосом. Однако наличие пространственно-временных характеристик позволяет воспринимать фрагменты пророчеств о Судном дне как зримые картины. Такие описания Страшного суда включены в поэмы «Бытие», «Исход», «Христос и Сатана» и некоторые другие. Сцены Страшного суда, представляющие собой пророчества о будущем, во всех упомянутых поэтических нарративах значительно меняют временные характеристики эпоса за счет разрушения эпической дистанции. Рассказ о предстоящем Суде переводит повествование в план будущего. Даже когда Суд является основной темой повествования («Христос III»), наряду с временным планом будущего возникают ещё планы прошлого и настоящего. Поскольку рассказ о Суде – это всегда упоминание прошлых прегрешений и предупреждение, адресованное непосредственной аудитории эпического сказителя. В докладе будут рассмотрены основные пространственно-временные координаты Страшного суда, представленные в поэтических текстах и их связь с жанром текста.

В докладе будут рассмотрены две версии старофранцузской эпической жесты XIII в. «Рождение Рыцаря с лебедем», входящей в цикл о Первом крестовом походе. Обе версии, условно называемые «Элиокса» и «Беатрикс», основаны на фольклорной сказке о детях-лебедях и содержат рассказ о родителях героя, путешествующего в ладье, влекомой лебедем. В то же время они имеют ряд серьезных различий, которые касаются, в частности, семантики пространства, в котором происходит действие. В типологически более ранней версии «Элиокса» упоминается относительно определенная локализация королевства отца Рыцаря с лебедем, в то время как пространство, из которого приходит мать героя (гора, подножие которой омывает источник), наделяется чертами «иного», чудесного мира. Действие поэмы «Беатрикс», сложившейся на более позднем этапе бытования сюжета, напротив, разворачивается в чудесном мире – сказочном королевстве на острове, окруженном морем.
Будут высказаны предположения о возможных причинах подобной трансформации, произошедшей в процессе формирования «сюжета о Рыцаре с лебедем». В последующей поэме цикла – «Рыцарь с лебедем», вероятно, сложившейся в известном нам виде позже «Элиоксы», повествуется о прибытии героя по морю в мир «исторический» – герцогство Бульонское. Акцент переносится с сакральной природы матери главного героя на его собственную функцию божественного посланника, а мотив странствий по морю вызывает ассоциацию с представлением о пересечении границы между мирами. Основным местом действия становится «историческое» пространство, которому противопоставлен «иной», таинственный мир, из которого прибыл герой. «Беатрикс», судя по всему, сложилась позднее, чем жеста «Рыцарь с лебедем», и в ней отражена «пространственная перспектива», характерная для относительно позднего этапа бытования сюжета.
В докладе будет показана семантическая близость таких локусов как гора и остров, представляющих собой разные варианты воплощения топоса «иного мира» (так, Фея Моргана в романах артуровского цикла может быть ассоциирована как с горой Гибель, или Этной, так и с островом Авалон). В качестве дополнительной аргументации предполагается привлечение других средневековых сюжетов, в которых топос «иного мира» включает в себя как описание горы, так и острова. Примером может служить сюжет о Мелюзине, который сформировался примерно в то же время, что и «сюжет о Рыцаре с лебедем», также представляет собой генеалогическую легенду и имеет с ним ряд сюжетных параллелей.

Доклад посвящен изучению поэм одной из четырех рукописей древнеанглийской поэзии, так называемой «Эксетерской книги», подаренной епископом Леофриком (ум. 1072 г.) библиотеке собора в Эксетере, где она хранится и поныне. Хотя рукопись можно датировать с большой вероятностью (она была, скорее всего, написана в 970–980 гг. в западной части Уэссекса), время и место создания содержащихся в ней поэм вызывает разногласия исследователей: хронологические атрибуции варьируются между VII и X вв. включительно, локализация – между Уэссексом и Нортумбрией.
Главное внимание в докладе уделяется изображению пространства и времени в элегических поэмах рукописи: «Скиталец» (fol. 76b - fol. 78a), «Морестранник» (fol. 81b - fol. 83a), «Рифмованная поэма» (fol. 94a - fol. 95b), «Вульф и Эадвакер» (fol. 100b - fol. 101a), «Деор» (fol. 100a - fol. 100b), «Жалобы жены» (fol. 115a - fol. 115b), «Послание мужа» (fol. 123a - 123b), «Руины» (fol. 123b - fol. 124b).
На фоне эпической, дидактической, духовной, гномической поэзии древнеанглийские элегии выделяются относительно малым объемом (самая длинная поэма «Морестранник» включает 124 строки). Вербальная краткость, характерная черта лирической поэзии, обусловлена «краткостью» описываемого в ней события, которое дается в восприятии одного героя, показанного в уникальной ситуации и в единственный момент времени. Индивидуальность переживаемого утверждается в древнеанглийских элегиях двумя основными способами: представлением всего рассказа от первого лица и противопоставлением настоящей ситуации или переживаний лирического героя в настоящее время его собственному прошлому. Скорбь лирического героя о былом величии, осознание неизбежности смерти, почти физическое ощущение неостановимости времени делают для него прошедшее более реальным, чем настоящее. Время в элегиях осмысляется не как цикличное, но как линейное со всей его необратимостью и неизбежностью.
Изображение пространства, лирических пейзажей со всей детализованностью описаний способствует созданию определенного настроения, помогает вызвать переживание. Объективность, реалистичность в изображении пространственных деталей не делает древнеанглийскую элегическую поэзию менее индивидуальной, субъективной в выражении эмоций. Двойственность фокуса элегической поэзии достигается благодаря своеобразию ее образной системы. Стремление к максимальной объективности описания пространственного фона соседствует с беспредельной гиперболизацией в изображении эмоций. В «Руинах», «Морестраннике», «Скитальце» слушателей поражают картины «тотального» (= лирического) разрушения: «властители лежат (мертвые)» («Скиталец», 78), «строители пали, воины – в земле» («Руины», 28), «пали все эти дружинники» («Морестранник», 86). Множественное число в элегиях приобретает конвенциональную лирическую нагруженность, превращая гиперболу в характерную черту образной системы. Образный мир в элегиях описывается не в движении и развитии, но как ряд последовательных стадий. Для стадиально ранних элегий характерна парциальность, отнесенность к определенному периоду времени и сочетанию обстоятельств или событий, которые не могут повториться. В типологически поздних элегиях отдельные эпизоды распределяются в определенной пространственно-временной последовательности, а возможные отступления от нее приобретают особую семантическую нагруженность и используются как средство выражения повышенной эмоциональности в изъявлении чувств лирического героя.

Влияние Средневековья на книжную эмблему Ренессанса – общепризнанный факт. В настоящем докладе ставится задача выявить уровни присутствия средневековой культуры в эмблематике и определить основные приемы трансформации в ней средневековых мотивов.Мы можем различить в эмблеме уровень жанрового устройства и уровень материала – т. е. того мотивного фонда, который определяет «содержание» эмблемы. Оба уровня тесно связаны со средневековой традицией. Устройство эмблемы как жанра определяется двумя факторами: наличием, наряду со словесной частью, визуального изображения и приемом аллегорического толкования изображенной «вещи». Двойственная словесно-визуальная конструкция эмблемы основана на тезисе о гносеологической значимости зрения и визуальных образов, который связан со средневековой теорией зрения и слуха как «двух путей», ведущих к интеллекту. Аллегорическое толкование, предполагающее, что все «вещи» наделены значениями, восходит к средневековому учению о «significatio rerum». Материал эмблемы в значительной степени определяется мотивным фондом средневековой книжности (в частности, бестиариями), который, однако, подвергается всевозможным трансформациям. Их можно разделить на смысловые и собственно комбинаторные. В первом случае традиционные образы меняют свой смысл (так, христологический пеликан превращается в символ человеческого самопознания); во втором – образы, сохраняя свой смысл, составляют группировки, которые были неизвестны средневековой традиции (например, в одной эмблеме соединяются животные, которые в бестиарии описывались по отдельности). Особый тип комбинаторной трансформации – переход образа из визуального в словесный дискурс (изображение забиваемой свиньи из иконографии «двенадцати месяцев» в эмблеме Бартелеми Ано перекодируется в подробный назидательный рассказ).

Доклад посвящается анализу малоизвестной исторической поэме к. XIII в., посвященной известным событиям Третьего крестового похода. В эвентуальном исследовании предполагается решить несколько задач : 1) проследить, как реальные исторические факты, нашедшие в Le Pas Saladin косвенное отражение, обрастают фантастическими деталями и искажаются в угоду определенной точки зрения; 2) попытаться ответить на вопрос о том, какие ценности и представления скрываются за этим процессом искажения фактов, в чьих интересах и с какой целью переосмысляются в поэме известные события; 3) показать, как процесс переосмысления событий в Le Pas Saladin был связан с поисками Европой своей национальной и политической идентичности.

В докладе анализируется образ преподобного Сергия Радонежского – как он представлен в житийной литературе (житиях Епифания Премудрого, Пахомия Логофета и иеромонаха Никона Рождественского) и в беллетристике ХХ в. – очерке Б.К. Зайцева «Жизнь преподобного Сергия» и в повести И. С. Шмелева «Куликово поле». Основное различие в представлении прп. Сергия в житийной литературе заключается в контексте, в той перспективе, в которую включен образ святого. Если для Епифания главная цель заключается в детальной передаче черт духовного облика Сергия, современника и учителя автора жития, то у Пахомия усиливается исторический пласт, особое значение приобретающий в труде Никона. Цитируя историков, а также церковных иерархов, Никон пытается глубже проникнуть как в личность прп. Сергия, так и в те исторические условия, в которых он жил и которые определяли многие его поступки.Очерк Зайцева о преподобном Сергии стал первым произведением, написанным в эмиграции. Зайцева интересует, прежде всего, личность Сергия, ее «человеческие» проявления; параллели со своей собственной судьбой и эпохой; нравственные уроки, которые предоставляет нам жизнь преп. Сергия.Действие повести Шмелева происходит в Советской России в 1925 г., когда революционное бесчинство разрушило все, что можно было разрушить – уклад жизни, экономику, нравственные устои. Картина полного хаоса, разрухи, «абсурда» образует фон, на котором разворачиваются события. Чудесное появление прп. Сергия становится символом соединения истории и вечности. Своим светом и покоем преп. Сергий противостоит мраку и хаосу послереволюционной жизни.У Зайцева и Шмелева преп. Сергий Радонежский выступает как светоч, озаряющий трудный земной путь человека и направляющий его к главной цели – спасению.

Речь пойдет о рецепции во второй половине века платоновских диалогов как образца смешанного, "пестрого" стиля и фрагментарного изложения идей. В сочетании с еще двумя образцами - знаменитыми переводами Амио из Плутарха ("Моралий" и прежде всего "Застольных бесед") и трактатом С. Гуаццо "Учтивая беседа" - эта рецепция привела к отказу от формы гуманистического диалога в пользу свободной нелинейной беседы (devis), целью которой становится не торжество истины, но столкновение равноправных истин во имя удовольствия слушателей - и читателей. Апофеозом такой повествовательной модели, подрывающей изнутри само понятие философского диалога, становится "Средство преуспеть" Бероальда де Вервиля (1616).

В докладе будут рассмотрены проблемы, возникающие в процессе подготовки научного издания (перевода и комментирования) аллегорической поэмы Уильяма Ленгленда – одного из крупнейших памятников средневековой английской религиозно-дидактической литературы. Перед переводчиком стоит задача сохранить образную, композиционную и содержательную глубину исходного текста в контексте его эпохи и культуры, давая читателю возможность максимально полного восприятия произведения. В этом ему призваны помочь комментарии, относящиеся к сферам, представление о которых необходимо для понимания картины мира (быт и реалии, история и богословие, цитаты и отсылки). В целом, кажется необходимым представить «Видение о Петре Пахаре» не только как социальную сатиру и описание нравов, как оно зачастую трактуется до сих пор, но и как произведение, в котором религиозное осмысление истории Англии последней трети XIV века (учитывая переломные события той эпохи) играет первостепенную, а не иллюстративную роль.

В докладе рассматривается диахрония создания образа героини в англосаксонской поэме «Юдифь» и в менее известной проповеди Эльфрика, ученого, теолога и агиографа Х – ХI вв. Если проповедь Эльфрика представляет собой адаптацию Вульгаты и следует ей в изображении всех героев: Юдифи, царя Навуходоносора, предводителя его войска Олоферна, то дошедший до нас текст англосаксонской поэмы «Юдифь» не может считаться ни переводом, ни даже свободным переложением ни одного из источников, среди которых могли быть и включенная в Септуагинту Книга Юдифи, и старолатинские переводы Библии и, возможно, Вульгата, и проповедь Эльфрика.В докладе показывается, что в характере Юдифи, какой она изображается в англосаксонской поэме, преобладают черты не столько эпической героини, сколько эпического героя: отвага, смелость, мудрость, готовность вступить в битву и желание получить достойную воина награду. Трансформация образа героини по сравнению с ее возможными источниками объясняется в докладе героизацией образа в соответствии с эпическими канонами, в том числе и стилистическими, и ритмическими, и звуковыми. Героизация главного персонажа происходит параллельно с изменением структуры повествования согласно канонам героического эпоса: амплификации подвергаются три типовые сцены (пира, единоборства, битвы), находящие параллели в древнегерманской поэтической традиции и распространяющиеся на все пространство сохранившегося текста поэмы.В докладе аргументируется предположение о том, что не дошедшее до нас начало поэмы, предшествовавшее пиру Олоферна, и ее заключение, описывающее события после возвращения Юдифи к своему народу, могли не играть самостоятельной роли, но исполнять функцию повествовательной рамки, обрамляющей центральный эпизод подвига героини.

В докладе анализируются способы адаптации анонимного латинского текста «Жития святого Эгидия» (рукопись Британской библиотеки Tiberius D iv, volume 2, 84v-87r, конец XI в.) анонимным автором современного ему древнеанглийского жизнеописания того же святого (рукопись середины XII в., Corpus Christi College Cambridge C 303). Ошибки в рукописи СССС 303 показывают, что писец копировал более ранний текст, не всегда хорошо понимая его, хотя в целом рукопись XII в. отвечает признакам позднеуэссекского диалекта и, по-видимому, вполне соответствует оригиналу конца XI в. Словарь древнеанглийского анонима, наряду с книжными заимствованиями из латинского источника, включает также скандинавскую лексику и содержит некоторые отклонения от письменной нормы в фонетике и морфологии, показывающие влияние разговорной речи. Интересной особенностью древнеанглийского переложения является акцент на всемогуществе Божием, а также на личных и тесных контактах святого с Богом, не столь заметный в латинской версии. В этой связи можно отметить расширение эпитетов св. Эгидия по сравнению с латинским источником. Изменения в нарративе касаются в первую очередь некоторых приемов античной риторики (риторические вопросы), а также удаления ряда исторических деталей и библейских аллюзий, которые, вероятно, не обладали большой ценностью для англосаксонской аудитории. Вместе с тем, древнеанглийский нарратив отличается повышением эмоционального настроя и драматизацией рассказа. Таким образом, древнеанглийский автор конца XI в. не только перелагал латинский текст на родной язык, но и адаптировал его к вкусам и потребностям своего окружения. Древнеанглийское житие св. Эгидия, являясь памятником переходной эпохи, опровергает, однако, мнение о полном угасании исконной литературной традиции в Англии после нормандского завоевания. Культ святого Эгидия, уроженца Афин и основателя монастыря на юге Франции (VII в.), распространился в Англии не ранее правления Эдуарда Исповедника, а возможно, был принесен Вильгельмом Завоевателем, но уже скоро приобрел назидательную окраску (как почитание святого аскета) и получил литературное оформление. В стилистическом отношении древнеанглийский аноним стремится следовать традициям оригинальной уэссекской прозы, которые заложил в конце X в. аббат Эльфрик, чьи проповеди составляют значительную часть рукописи СССС 303.

В своём предисловии к книге «Очерк истории европейского стиха» М.Л. Гаспаров обращает наше внимание на «многослойные напластования смысловых ассоциаций», которыми особенно богата традиционная поэзия. В древнеанглийском эпосе, отличающемся сугубой сложностью стихотворной формы, под влиянием аллитерационного стихосложения происходит семантическая трансформация слов в условиях особой организации поэтической лексики. Интерес для лингвопоэтического анализа представляет семантическое развитие принадлежащих одной синонимической системе слов в пределах эпической темы, а именно варьирование в нарративе пространственных обозначений (в частности, наименований локусов, связанных с морем) внутри одного сюжета.В Беовульфе отдельным эпическим темам присуща самоценность: они замкнуты на себе, но при этом контактируют внутри эпоса. Иначе говоря, эпические темы организуются по двоякому принципу, сохраняя автономность и обладая сюжетной самостоятельностью, с одной стороны, и вплетаясь в единый сюжет, с другой. Как представляется, стихотворное повествование в своём развёртывании опирается на семантическую динамику ключевых слов, выделяющих сюжетную линию эпической темы. При этом и трансформация значения, и игра смыслов, представленная в выборе поэтических синонимов, находит отражение в стихотворной форме. Перевод В.Г. Тихомирова удивительным образом сохраняет динамику эпической темы, отражая сопровождающие эпизацию изменения в нарративе.

Доклад посвящен среднеанглийской поэме «Рыцарь с лебедем» («Chevelere Assigne», XIV в.), представляющей собой переработку старофранцузской поэмы «Беатрикс» («B?atrix», XIIIв.). Оба текста основаны на сюжетном блоке о рождении Рыцаря с лебедем, генетически восходящем к фольклорному сюжету о детях-лебедях. Характер совпадений в обоих произведениях позволяет предположить, что создатель среднеанглийской поэмы был знаком именно с текстом «Беатрикс», а не с ее сюжетом, который мог быть известен посредством устной передачи.Несмотря на то, что сюжетная структура первоисточника почти не подвергается изменению, некоторые мотивы получают в английской версии иную интерпретацию. Отличия могут быть объяснены разной функциональной установкой произведений. Если старофранцузская поэма является частью цикла о Первом крестовом походе и Рыцарь с лебедем изображается в ней как славный предок Готфрида Бульонского, то среднеанглийская поэма получает отдельное бытование. Вследствие этого в нее не включаются обширные описания и эпизоды, связанные с изображением героической биографии Рыцаря с лебедем и выстраиванием генеалогии Готфрида. Вместе с тем в поэме усиливается назидательная интенция; акцент переносится на идею торжества справедливости, достигнутой благодаря божественному вмешательству и действиям персонажей.

В докладе проводится сопоставление позднеантичных и средневековых византийских источников, излагающих плохо сохранившийся и противоречивый античный миф о Меланиппе, возлюбленной Посейдона. Мифографические источники условно разделяются в докладе на две категории: «исторические» (Гигин «Фабулы» 186, Диодор Сицилийский «Историческая библиотека» 4.67.3-4, Страбон «География» 6.1.15) и «еврипидовские» («Искусство Риторики», приписываемое Дионисию Галикарнасскому IX. 11, и трактат Григория Коринфского, «Греческие ораторы» 7. 28.6-22). Первая группа источников используется в докладе для выделения устойчивых структурных мотивов античного мифа и нарративных деталей, таких как топонимы и имена собственные; на основании второй группы устанавливается последовательность событий и сюжетная линия мифа о Меланиппе. Мифологическая сюжетная структура, выделенная на основе анализа текстов Дионисия Галикарнасского и Григория Коринфского, рассматривается в докладе в контексте фрагментов трагедий Еврипида «Меланиппа Узница» и «Меланиппа Мудрая» (сохранившихся в «Пирующих софистах» Афинея 12.5.4.6b, «Моралиях» Плутарха 756b) и фрагментов трагедия Энния «Меланиппа» (дошедших до наших дней в «Моралиях» Плутарха 390с, 431а, «Лисистрате» 1124 и «Женщинах на празднике Фесмофорий» Аристофана 2.7.2).

Формула «concordia discors», заимствованная из античных авторов (Овидий, Гораций, Лукан), приобретает в средневековых текстах характер топоса, который может появляться в разных контекстах, принимать различные конкретные смыслы и варьироваться на словесно-риторическом уровне. Топос – не готовая застывшая формула, но «схема мысли и выражения» (Э. Р. Курциус), которая оперирует определенными ключевыми словами, допуская их модификации. Таков и топос «concordia discors». Связанная с ним «схема мысли» состоит в том, что противоположные, «диссонирующие», даже враждебные друг другу сущности составляют согласие, гармонию. Эта схема применяется к поэтическим произведениям (уже у Макробия, осмыслившего поэмы Вергилия как «согласие разногласного» – «concordantia dissonorum»); к стилистике (требование достигать эффекта «concors discordia» в украшенной речи у Джеффри Винсофского); к новой, возникшей в каролингскую эпоху полифонической музыке (варьирование топоса в музыковедческих трактатах Хукбальда, Гвидо Аретинского и др.; поэтический образ многоголосия в «Плаче Природы» Алана Лилльского); к описанию межчеловеческих отношений («acorde» и «descorde» в дружбе-вражде героев Кретьена де Труа); к толкованию библейских книг (понимание «Екклесиаста» как «concordia diversorum»); наконец, к устройству мироздания, в котором обнаруживается музыкальная гармония различного (сравнение мира с кифарой у Гонория Августодунского). Если для античности этот топос в эстетическом контексте имел негативный смысл («symphonia discors» у Горация в смысле плохой, нестройной музыки), то в средневековых текстах он эстетически позитивен: гармоничное соединение различного (в музыке или в слове) представляется чудом, достойным изумления; оно – mirus, mirabilis.
Как «схема выражения» топос в своем инварианте – оксюморон, который, однако, может варьироваться – разворачиваться в различных риторических фигурах: например, ослабляться в своеобразной литоте («согласие различного» вместо «согласия разногласного») или расширяться до антиметаболы (у Гвидо Аретинского – голоса в «диафонической» музыке «согласно разногласны и разногласно согласны»).

С середины XIV в. паломничества приобретают в Италии массовый характер. Если до этого их предпринимали, в основном, монахи, клирики, отшельники, то теперь наблюдается значительное расширение социальной среды, к которой принадлежат паломники. Многие из вели дневники своего путешествия; этот жанр пользовался огромной популярностью. Непременным топосом дневников паломничества является описание местного населения и его обычаев, а также флоры и фауны посещаемых мест. В путешествиях замкнутый мир средневекового человека расширяется, устоявшаяся картина мира меняется, в нее вторгается множество новой информации, которую надо осмыслить и поместить в найденное для нее место, и часто надежным методом такой классификации становится сопоставление нового со своим. Поэтому паломники обращают внимание, прежде всего, на то, что отличается от привычных для них вещей, что они воспринимают как диковинное, непонятное, чудесное. Здесь нередко описания приближаются к жанру mirabilia. В изображении неизвестного мира и его реалиий можно отметить две противоположные тенденции: с одной стороны, неприятие и страх; с другой – интерес и желание узнать побольше. Подход к новому у каждого автора свой: кто-то видит в любом непривычном для него явлении чудо и описывает его соответствующим образом, не стесняясь добавлять «живописные» и обычно неправдоподобные детали от себя; а кто-то придерживается «реалистической», если не сказать, научной, манеры изображения и не украшает свой рассказ дополнительными вымышленными деталями. С течением времени доля и модальность таких описаний меняется: если в Средние века акцент ставился на изображение мест священной истории и духовном назидании, то в XV в., когда любознательность становится едва ли не основным стимулом паломничества, он начинает смещаться в сторону развлечения читателя.

Лаямон, создатель написанной в конце XII–начале XIII века среднеанглийской поэмы «Брут», в предисловии к ней, как и следовало средневековым авторам, описывает себя крайне скромно: он представляет себя как компилятора, который всего лишь свел воедино свои источники. Анализ самого произведения показывает, что на самом деле роль Лаямона была куда более значительной: повествуя об истории Британии, он транспонирует свой источник, «Роман о Бруте» нормандского поэта Васа, из стилистики рыцарского романа в мир героического эпоса. Стих и язык поэмы Лаямона имитирует древнеанглийскую аллитерационную поэзию, однако верность исконным образцам является во многом обманчивой: знание Лаямона о былой традиции фрагментарно. Так, как и в древнеанглийских памятниках, в «Бруте» используется поэтическая синонимика (например, обозначения мужчины, воина), но функционально эти лексемы несопоставимы: среднеанглийские синонимы превращаются в традиционно воспроизводимые клише, которые тяготеют к отмеченности в стихе (аллитерацией и / или рифмой), постепенно утрачивают сочетаемость с эпитетами и практически не образуют композитов. В докладе на материале данных синонимов мы попробуем проследить, откуда Лаямоном, жившем в графстве Вустершир, могли быть восприняты отдельные элементы древнеанглийской поэтической традиции.

Небольшая поэма, озаглавленная «Поэтическое сочинение» (Dictier poétical), близкая по форме к двойной балладе (восемь строф с рефреном), загадочна во многих отношениях. Вызывает вопросы ее авторство: в свое время Ноэль Дюпир включил ее в собрание сочинений Жана Молине, основываясь на базовой рукописи своего издания. Позднее Маргарет Зупан, обнаружила эту же поэму в некоторых рукописях Жана Роберте и приписала ее ему.
Загадочным представляется и ее содержание: она насыщена мифологическими именами, причем среди них наряду с широко известными встречаются и имена более редкие или даже экзотические (например, Dorida, заменившее принятое имя Океаниды, – Doris). Действия мифологических персонажей складываются в сюжет: боги собираются на бракосочетание Зефира и Флоры, принимают участие в торжествах, но когда новобрачные готовятся в храме к принесению жертвоприношений, в действие вмешивается Борей, предводительствующий силам ада. Он объявляет, что «уже просватал Флору» и пытается помешать ее браку. Другие боги вступают в сражение с Бореем и его войсками и побеждают их. Шестая и седьмая строфы рисуют свадебный пир и бал; последняя же дает комментарий к мифологическому рассказу: в моральном смысле под Зефиром следует понимать Христа, под Флорой – человеческую душу, под Бореем и его присными – смертного врага человеческого рода и пороков, под остальными богами – добродетелей. Этот комментарий в соединении с изложенным сюжетом еще больше затрудняет понимание поэмы, поскольку среди добродетелей в этом случае оказывается немало героев, никак с ними не соотносимых и даже имеющих отрицательные коннотации.
Ноэль Дюпир в своем издании не сопроводил эту поэму комментарием. Маргарет Зупан прокомментировала некоторые мифологические имена, использованные поэтом: по ее выводам, главными источниками поэта были, во-первых, сам текст «Метаморфоз», во-вторых, трактат Боккаччо «О происхождении языческих богов». Поэма же «Морализованный Овидий», считает она, никакого влияния на автора не оказала и связь с ней ощущается лишь в последней строфе поэмы, которая могла быть сочинена позднее Молине. Впрочем, замечания М. Зуппан об источниках отдельных мифологических имен, входящих в поэму (нередко неточные), не объясняют ее смысла: в самом деле, чем объясняется выбор мифологических персонажей, включенных сюда? Что хотел сказать поэт, создавая этот ученый перечень?
На наш взгляд, пристальное изучение источников поэмы показывает, что автор «Поэтического сочинения» был обязан «Морализованному Овидию» существенно больше, чем полагает М. Зуппан; наряду с этой поэмой, он вдохновлялся и «Романом о Розе». В его произведении интерес к классической древности, известное знакомство с книгой Боккаччо, а также латинскими оригиналами «Метаморфоз» и, быть может, «Энеиды» накладываются характерным для конца XV века образом на христианское, аллегорическое прочтение античных мифов, отразившееся, в частности, в «Морализованном Овидии». Обращение к этим разнохарактерным источникам формируют пантеон богов, представленный в поэме, – мы увидим, что состав его далеко не случаен. Ассоциативные связи между мифологическими фигурами, а также идеями и образами, с которыми они соединялись в источниках, открывают смысл многих темных стихов, содержащихся здесь, помогают объяснить их последовательность. Они позволяют также понять развитие сюжета этой поэмы и указать, по какой причине одни из персонажей воспринимались как добродетели, другие – как пороки. Этот анализ в конце концов поможет нам высказать предположения о смысле поэмы и ее вероятном авторе.

В преамбуле принятой 11 апреля 2011 г. и вступившей в силу с 1 января 2012 г. Конституции Венгерской республики декларируется почитание Святой короны, которая «воплощает преемственность конституционного Венгерского государства и единство нации». Древняя реликвия, которую, согласно легенде, первый венгерский король Стефан I получил от Римского понтифика в 1000 г. и реальное происхождение которой в высшей степени дискуссионно, в период позднего средневековья и Раннего нового времени стала важнейшим символом государственности и, более того, буквальным залогом существования Венгрии как таковой. В подписанном президентом республики в самом начале 2000 г. законе воспроизводятся сформулированные политическими трактатами XVI – XVIII вв. представления о Короне как «воплощении непрерывности и независимости Венгерского государства», а главным событием празднования тысячелетия коронации Стефана стало торжественное перемещение в декабре 1999 г. реликвии и других коронационных регалий в здание Парламента. Интеллектуальные «революции» Нового времени – реформация, секуляризация, рационализм или атеизм – не смогли искоренить убеждения значительной части населения Европы в чудесное присутствие бога в их жизни, опосредованное разнообразными сакральными объектами и невидимыми, но реально пребывающими в посюстороннем мире святыми. Божественное вмешательство, в рамках этого мировоззрения, имеет как персональное, так и политически значимое измерение, оказывая влияние на жизнь и здоровье отдельных людей, обеспечивая групповую сплоченность и гарантируя самосохранение больших сообществ и даже государств. Массовые паломничества, почитание реликвий и изображений, торжественные и многолюдные церемонии в дни религиозных праздников, наконец, регулярные коллективные подтверждения преданности конкретному святому патрону существуют по сию пору не просто как формальная дань традиции, милый старомодный обычай. Они остаются психологически и эмоционально значимым инструментом личной и групповой идентичности. Важность института божественного патроната в политическом сознании современного общества подтвердила, например, состоявшаяся 19 ноября 2016 г. в Кракове торжественная церемония интронизации Христа в качестве Польского короля, в которой участвовали высшие должностные лица республики. Критикуемые скептиками или политическими противниками, подобные акции являются прямым продолжением широкого спектра идей и практик, связанных с почитанием святых и реликвий, имеющих в своих основных чертах почти двухтысячелетнюю историю.
Почитание святых уже более пяти десятилетий не рассматривается исследователями как специфический, имеющий лишь антикварный или конфессиональный интерес объект изучения, но воспринимается как большая научная проблема. Анализ отдельных аспектов этого явления позволяет лучше понять социальную, культурную, интеллектуальную и правовую эволюцию европейского общества от Поздней античности до современности. Фигура Адальберта (Войтеха), второго Пражского епископа, миссионера и мученика (+997) стала одним из главных символов политического и культурного развития Центральной Европы. Огромный корпус посвященных ему агиографических и исторических сочинений позволяет проследить как в зависимости от времени, места и групповых интересов менялся его образ, в том числе и способы репрезентации его деятельности и повествования о реальных и предполагаемых заслугах.

Доклад рассматривает частный случай влияния фольклора на церковную поэзию. Св.мученик Винцент (ум.304) пострадал в Сарагосе во время Диоклетиановых гонений. Легенда о том, что его от диких зверей его останки защищал ворон, возникла очень рано. Она излагается уже у Пруденция (348-405) в его сочинении Peristephanon. Св.Винцента почитали по всей Западной Европе, а его туника в VI в. была вывезена во Франкию, в монастырь Сен-Жермен-де Пре (Париж), пользовавшийся покровительством франкских королей. Культ св.Винцента распространился по всей Франкии. Почитание его на севере страны было, видимо, настолько велико, что его имя до XX в. сохранилось в бельгийских народных сказках. С другой стороны, север Франкии (территория современной Бельгии и прилегающие французские земли) был пограничной территорией, где встречались и соединялись две культуры – кельтская и германская. Именно в этих местах до начала ХХ в. во франкоязычных сказках сохранились элементы германского фольклора. В фламандских и валлонских сказках сохранились и остатки германских представлениях о воронах, которые позволяют вспомнить воронов Одина: в сказках Бельгии и севера Франции вороны умеют говорить, чрезвычайно мудры, с ними связаны представления о сакральном. Две традиции соединились в хвалебной песне св.Винценту, которая называлась «О вороне св.Винцента». Эта песня датируется XII в., происходит из города Маршьен, где находился одноименный монастырь, и встречается только в манускриптах, созданных в этом монастыре.

Исландские королевские и родовые, но прежде всего «викингские» саги, повествуя о скандинавах в Восточной Европе и на Руси, в большинстве случаев основываются на сюжетных мотивах – стереотипных рассказах о деяниях героя. Особенно ярко эта особенность проявляется в «викингских» сагах, герои многих из которых оказываются в «Гардарики», сражаясь с местным конунгом или поступая к нему на службу, женясь на его дочери или вдове и становясь в итоге «конунгами Гардарики». Эти мотивы, при всей их распространенности (например, мотив героического сватовства), вероятно, не случайно связаны с Восточной Европой: само их возникновение и закрепление в повествовательной традиции отражает в обобщенно-типизированной форме деятельность скандинавов в Поволховье (скандинавском «ярлстве, которое принадлежит Ладоге») VIII–IX вв. – времени формирования и функционирования Ладожско-Ильменской политии, во главе которой стояли «конунги Гардарики».

В докладе рассматривается описание ситуации исполнения нида в «Пряди о Торлейве ярловом скальде» («Книга Плоского острова», кон. XIV в.). Хулительная песнь, сложенная главным героем, чтобы отомстить ярлу Хакону, последовательно «пародирует» контекст придворной хвалебной поэзии.
Действенность мести Торлейва обеспечивает не только текст (представляющий собой так наз. скрытый нид – проклятие под видом восхвалений): скальд проводит целый ритуал, кульминацией которого является исполнение нида. Эффективность высказывания поэта основана на инверсии традиционных отношений скальда и его патрона.
Торлейв умело балансирует на грани «маргинального» и «стереотипного». Он примеряет личину бывшего скальда с говорящим именем Хулитель Приживал – полную противоположность своей настоящей личности. Его поведение также противопоставлено манерам придворного поэта: «нищий» нарушает традиционную социальную иерархию, ругает правителя под видом лести, «переворачивает» законы гостеприимства. Необычное поведение, с одной стороны, привлекает внимание ярла Хакона, с другой – создает лиминальность, необходимую для исполнения нида.
В то же время Торлейв использует в своих интересах стереотипные ситуации («фольклорное» появление при дворе таинственного гостя; исполнение хвалебной поэзии на празднике) – и достигает своей цели, получив разрешение исполнить нид. Здесь перформативность скальдической поэзии проявляется особенно ярко: «ненастоящий» скальд и фальшивая «хвалебная» поэма оказывают прямо противоположное (и мгновенное) воздействие, нанеся значительный ущерб удаче ярла. «Висы о женщине» выполняют свое предназначение, заставляя Хакона метафорически вступить в гомосексуальные отношения и лишая его символов мужественности: бороды, оружия и дружины.
Наконец, завершение мести приравнивается к прохождению инициации самим Торлейвом. За созданный для ярла Хакона нид поэт получает от конунга Свейна новое имя (что также инвертирует «стандартные» отношения скальда и правителя), после чего возвращается домой, покупает землю и женится – т.е. становится полноправным взрослым мужчиной.

Широко известно, что кеннинг — один из основополагающих приёмов, использующихся в скальдической поэзии. Встречается он и у других народов, в частности он характерен для поздней кельтской поэзии, а именно — для бардической, распространённой на островах приблизительно с XI века и свидетельствующей об упадке более древней культурной традиции. Тем интереснее, что единичные употребления кеннингов можно встретить и в ранней литературе. Так, в докладе речь пойдёт о поэме «Anbthine m?r ar muig Lir» ‘Велика буря в долине Лира’, сохранившейся в единственном списке в рукописи пятнадцатого века, однако по языковым признакам датирующейся девятым. Лир — древнеирландский персонаж, тесно ассоциирующийся с морем, и потому «долина Лира» — это, конечно же, иносказательное описание моря, зашифрованное в кеннинге. Любопытно и то, что, исходя из зафиксированного в рукописи легендарного контекста создания памятника, чётко устанавливается, что предполагаемая публика данного поэтического произведения — викинги — слушатели, привыкшие к скальдической системе стихосложения. И хотя легендарным историям появления того или иного поэтического памятника нельзя верить безоговорочно, но кажется очевидно, что нами зафиксировано сознательное использование приёма из чуждой ирландцам культурно-языковой традиции. Докладчику предстоит ответить на вопрос о том, насколько «аутентичны», то есть похожи на свой скандинавский прототип, использованные в поэме поэтические образы, для чего и будет произведён анализ морских кеннингов, встречающихся в памятнике, и их сравнение с известными скандинавскими текстами.

Доклад посвящен жанровой специфике французских и немецких произведений, основанных на сюжетном блоке о подвиге Рыцаря с лебедем. Материалом послужат французские поэмы «Рыцарь с лебедем» XIII в. и «Рыцарь с лебедем и Готфрид Бульонский» XIV в., а также немецкие поэмы XIII в. «Рыцарь с лебедем» Конрада Вюрцбургского и «Лоэнгрин». Принадлежность данных текстов традиции героического эпоса связана с реализацией в них темы божественного вмешательства. Во французской традиции тема божественного вмешательства получает развитие вследствие того, что ранние поэмы о Рыцаре с лебедем стали частью эпического цикла о Первом крестовом походе. Позднейшая поэма «Рыцарь с лебедем и Готфрид Бульонский» заимствует определенные черты и повествовательные модели из рыцарского романа (в частности, индивидуализацию мотивировки главного подвига Рыцаря с лебедем и стремление интерпретировать его как романную авантюру). При переходе в немецкую традицию контекст крестового похода теряет значимость. Сюжет поэмы «Лоэнгрин» расширяется за счет мотивов, связанных с происхождением Рыцаря с лебедем из мира Грааля, в повествование включаются мотивы, заимствованные из куртуазной литературы, однако функция героя как божественного посланника влечет за собой появление новых мотивов, в которых реализуется тема борьбы христиан с неверными. Именно эта функция, несмотря на общую тенденцию к индивидуализации подвига главного героя и приданию ему характера авантюры, определяет эпический характер французских и немецкий памятников о Рыцаре с лебедем.

В докладе планируется рассмотреть специфику функционирования речевых эпизодов в древнеанглийском христианском эпосе на материале Кодекса Юниуса (поэм «Бытие», «Исход» «Даниил», «Христос и Сатана»). Наиболее целостная и законченная из всех древнеанглийских поэтических рукописей, Кодекс Юниуса содержит разные виды речевых эпизодов, многие из которых соотносимы с разного рода жанрами поэзии германцев. Ряд из них, прежде всего, песнь Моисея в поэме «Исход», восходит к языческой заклинательной традиции. Другие – парафраза Песни трех отроков в поэме «Даниил» могут быть связаны с гимнической христианской традицией и соотносятся, прежде всего, с первым текстом древнеанглийской поэзии – Гимном Кэдмона. Несколько монологических фрагментов из поэм «Бытие» и «Христос и Сатана», содержащие сетования падших ангелов, типологически близки элегиям. В основе конфликта в первой поэме Кодекса («Бытие») во многом лежит структура перебранки, в которой традиционные роли меняются: Сатана выступает подстрекателем, тогда как Бог не участвует в перебранке вербально, а лишь карает своего возгордившегося дружинника. Жанровая специфика отдельных поэм в Кодексе Юниуса определяется в том числе и своеобразием речевых эпизодов в них.

Доклад посвящен анонимной древнеанглийской аллитерационной поэме X века “Видение Креста», нередко приписываемой перу Кюневульфа. Поэма представляет собой свободную вариацию на тему описания Страстей Христовых, отсылая к соответствующим евангельским эпизодам, которые воспроизводят Распятие Иисуса Христа на Голгофе. «Видение Креста» рассматривается в статье как уникальное произведение лирико-дидактического жанра, характеризуемое причудливым переплетением разноприродных аллюзий. С одной стороны, поэма изобилует традиционными героико-эпическими синонимами и формульными выражениями, аналоги которым можно найти в «Беовульфе»; с другой стороны, отражает знакомство англосаксонских поэтов с латинской христианской книжностью. Германская образность используется в поэме не с одной только целью адаптации библейской тематики к восприятию англосаксов, но органически вплетается в ее сложную (в смысловом и жанровом отношении) структуру, которая являет собой синтез античных и германских, устных и книжных, героико-эпических и философско-богословских традиций словесного творчества. Как жанр видений, поэма отсылает к образам скрытой реальности, которые, однако, описывают не потусторонний мир, а прошлое Священной истории. Повествование ведется от первого лица, но рассказ визионера о явлении ему посреди ночи ярко сияющего Креста Господня служит лишь зачином для более важного повествования – рассказа самого Креста о том, как ему довелось послужить орудием страшного, но спасительного действа – Распятия Христа. Сосредоточение мистических переживаний рассказчика на созерцании Страстей Христовых сближает поэму с более поздними образцами жанра видений, принадлежащими Высокому средневековью, и отличает от раннесредневековых образцов, где живописуются загробные страдания.
Исследование проведено при поддержке гранта РФФИ, проект № 18-012-00-131а «Грамматика нереального: к анализу семантики и прагматики текста кельтской и германской средневековой нарративной и поэтической традиции».

В докладе анализируются восходящие к германской героической поэзии типовые сцены и мотивы англосаксонских фрагментов о Вальдере: оба фрагмента основаны на кульминационном эпизоде древнегерманского сказания – последней битве героя; в обоих изображаются наиболее традиционные для древнегерманского эпоса сцены – подстрекательство к бою (фрагмент I) и словесный поединок героев перед битвой (фрагмент II).
Истолкование дошедших до нас отрывков англосаксонской поэмы о Вальдере (32 и 31 строки, VIII в.), которые, возможно, составляли часть героического эпоса, сопоставимого по художественной ценности с «Беовульфом», традиционно опирается на сравнительный анализ с другими памятниками о Вальтере Аквитанском: латинской поэмой «Вальтарий мощный дланью» (Waltarius manu fortis, нач. X в.), итальянской «Новалезской Хроникой» (Chronicon Novaliciense, вторая книга, гл. VII–XIII, до 1027 г.), отрывками баварско-австрийского эпоса (фрагментом из Граца MS 15, MS 15, Steiermärkisches Landesarchiv, Graz и Венским фрагментом MS 13383, Nationalbibliothek, Viennа, нач. XIII в.), австрийскими поэмами «Битерольф и Дитлип» (Biterolf und Dietleip, 1260–1270 гг.), «Розовый сад» (Rosengarten, XIII в.), «Бегство Дитриха» (Dietrichs Flucht, XIII в), «Битва в Равенне» (Rabenschlacht, XIII в), «Смерть Альпхарта» (Alpharts Tod, XIII в.), польской хроникой (Wielikopolska Kronika, XIII в.).
Цель доклада состоит в том, чтобы показать, что англосаксонская поэма о Вальдере насколько глубоко укоренена в исконной традиции германского героического эпоса, что в истолковании нуждается в опоре на собственно древнегерманские параллели; к анализу привлекаются как поэмы, восходящие к традиции общегерманского эпоса: «Песнь о Хильдебранде», героические песни «Старшей Эдды», «Беовульф», «Битва при Финнсбурге», так и типологически поздние памятники («Песнь о Нибелунгах») и произведения, содержащие переложения древнегерманских сказаний, такие как «Младшая Эдда», «Деяния Датчан» Саксона Грамматика, норвежская «Сага о Тидреке» (главы 241–244). В докладе показывается, что и в других памятниках, повествующих о Вальтере Аквитанском, в частности, в латинской поэме «Вальтарий», обнаруживаются реликты исконной древнегерманской традиции, которой принадлежит лежащее в их основе сказание.