Понятие физического пространства как абстрактной протяженности несвойственно менталитету древних исландцев (неконцептуализировано), как и других раннесредневековых народов, и в древнескандинавских языках отсутствуют слова, которые могли бы его обозначать. Все лексемы, связанные с пространством, характеризуют его как ограниченное и обитаемое: наиболее распространенное heimr – «мир как место обитания», «область на земле», и rúm – «пространство, занимаемое кем- или чем-либо», помещение, сидение и т.п. Более конкретны и часты обозначения определенного участка пространства: land («земля») и staðr («место»). В восприятии этих локальных пространств особенно важны их предельность, их выделение среди других и их соотношение между собой. Понятие границы выражалось большим количеством слов: mörk (также «[пограничный] лес»), landamæri, landamörk, endimörk (крайний), vébönd (кн.); за границей útland, útan, á útleið. Однако размеры локальных пространств, их протяженность (lengð, fjarlængð, vegalengð «длина, расстояние») не мыслились как измеряемые: в древнеисландском языке отсутствуют единицы длины более 2 м (alin – «локоть», faðmr «длина руки»; термин «миля» (mílа) заимствован позднее и встречается в сагах один раз). Расстояния между конкретными объектами определялись днями пути, т.е. расстояние измерялось «человеческим фактором» – временем, необходимым на преодоление человеком этого расстояния.
Знакомство с пространством сопровождалось его доместикацией, которая осуществлялась на нескольких уровнях. Освоению пространства служили космогонический миф, объяснявший строение мира и место в нем человека, и «миф о миграции», узаконивавший исконное право на данную территорию. Наиболее действенным способом «присвоения» пространства было наделение именем его самого и находящихся в нем объектов. Такими именами были по преимуществу собственные наименования на древнескандинавских языках (заимствование местной номенклатуры происходило, как правило, лишь в условиях временного пребывания скандинавов на данной территории: в Англии, Франции и др.). Доместикация пространства сопровождалась его структуризацией, прежде всего ориентацией по сторонам света и отнесением той или иной части пространства к одной из них. Локальное пространство структурировалось выделением центра (властного, религиозного) и периферии (оппозиция inni : úti) и установлением связей между объектами. Освоенное («свое») пространство противопоставлялось неосвоенному («чужому») и замыкалось границами, отделяющими его от неосвоенного. Фронтир – пространство между «своим» и «чужим» пространством – представлялся опасным местом соприкосновения враждебных миров. Оппозиции центр : периферия и «свое» : «чужое» пространство носили также оценочный характер.

Как полагают историки, обращающиеся к материалу исландских саг, учет их видового деления совершенно необходим, ибо характер содержащихся в сагах сведений напрямую связан с типом источника. Тем не менее существующие классификации саг не представляются исследователям удовлетворительными. Самая распространенная схема, основанная на тематико-хронологическом принципе, выделяет «королевские саги», или «саги о норвежских конунгах», посвященные истории Норвегии с древнейших времен до конца XIII в.; «родовые саги», или «саги об исландцах», описывающие историю исландских родов с момента заселения Исландии в конце IX в.; «саги о древних временах» – повествования о событиях в Скандинавии до конца IX в.; «саги о епископах» – жизнеописания исландских епископов; комплекс саг о событиях в Исландии в XII–XIII вв. («Сага о Стурлунгах»), и проч. Недостаток этого традиционного деления заключается в том, что далеко не всегда между названными видами саг можно провести четкую грань. Так, не только саги об исландцах, но и саги о епископах и «Сага о Стурлунгах» повествуют об исландцах; конунги часто оказываются героями саг о древних временах, а не только королевских саг. Сигюрдюр Нордаль предложил разделять саги по хронологическому принципу, т. е. по тому, насколько события, о которых в них идет речь, удалены от времени записи. Он выделил следующие три группы: «саги о современности», относящиеся ко времени после 1100 г. (сюда попадают «Сага о Стурлунгах», саги о епископах, а также некоторые королевские саги); «саги о прошлом» (850–1100 гг.), т. е. все родовые саги и большая часть королевских саг; «саги о древности» (до 850 г.) – все саги о древних временах и королевская «Сага об Инглингах». Данная схема, однако, тоже полностью не удовлетворяет исследователей.
В этом столетии прочное место в работах саговедов занял «хронотоп» М.М. Бахтина. В работе 1999 г. первым из западных ученых концепцию Бахтина применил к изучению саг исландский исследователь Торфи Тулиниус. Он подчеркнул, что хронотоп родовых саг, записанных в основном в XIII в., – это преимущественно Исландия и те места, куда исландцы плавали в период времени между заселением острова ок. 900 г. и принятием на нем христианства в 1000 г., и что с точки зрения социальной организации и условий жизни описанный в сагах мир мало отличался от мира авторов саг и их аудитории. Вслед за Торфи широко использовал в своих работах понятие хронотопа К. Фелпстед, на материале саг демонстрируя справедливость вывода М.М. Бахтина о том, что жанр и жанровые разновидности определяются именно хронотопом и что именно хронотоп предоставляет прекрасную возможность для объяснения «жанровой гибридности» саг (т.е. наличия у многих из них характерных признаков более чем одного вида в рамках жанра саги). Л. Рорбах применила хронотоп к другому материалу, а именно к саге о современности – написанной Стурлой Тордарсоном «Саге об исландцах», – и продемонстрировала, как эта концепция может помочь в выявлении связи между литературным изображением и реальностью, в которой жили авторы саг и их аудитория. Суммируя выводы этих исследователей, Торфи Тулиниус подчеркнул, что, действительно, жанровая классификация саг основывается на пространственных и временных категориях. Обращение к теории хронотопа Бахтина, по его мнению, помогает объяснить различия как между сагами, созданными в разные периоды времени, так и между сагами, созданными в разное время, но принадлежащими к одному виду.

Генеалогии средневековых исландцев, дошедшие до нас как в текстах родовых сагах, так и в «Книге о занятии земли», представлены в виде поколенных росписей. Язык этих росписей достаточно строго формализован. Субъектом генеалогического описания является вводимый в повествование персонаж, поэтому счет родства дается как по восходящей, так и нисходящей линиям, а в ряде случаев и с переходами на боковые линии. Смена принципа ведения линии или переход к другому ответвлению обозначались различными способами в зависимости от родственных связей с человеком, через имя которого эти изменения осуществлялись.
Наиболее распространенным из них, присутствующим практически в каждом генеалогическом перечне родовых саг и «Книги», был переход на счет родства через жену. И если в росписях по прямой линии преобладает использование глагола vera в pret. (в формулах типа: hann var Xson Ysonar Zsonar, sonr hans var Х, или hann var faðir Xs föður Ys föður Zs) – что вполне логично, поскольку повествование как в текстах источников, так и в поколенных росписях ведется в прошедшем времени, – то при переходе на счет родства через жену в подавляющем большинстве использовалась формула с глаголом eiga, служащего помимо своего основного значения (‘владеть, жениться’) показателем смены горизонтальной линии родства: hann / er átti. Формула hann átti знаменовала собой переход через родство по браку на другую генеалогическую линию, одновременно подчеркивая приоритет мужских персонажей, поскольку обратные формулы, где бы субъектом была женщина – типа «ее мужем был Х», – в поколенных росписях отсутствуют. При этом оборот hans kóna var X встречается в генеалогических перечнях только в единичных случаях. В том же случае, когда женщина, через имя которой осуществлялся переход на другую генеалогическую линию, играла также достаточно большую роль в развитии сюжетной линии саги, формула перехода могла быть аналогичной формуле введения мужского персонажа: Х hét kona hans. Однако в сагах такие примеры исключительны, а в «Книге о занятии земли» данная формула применительно к женщинам используется только два раза, когда первопоселенки не только сами заняли землю, но и по их именам (Арнбьёрг и Торунн) была названы хутора.
Смена линии при параллельном счете родства по материнской линии выражалась в следующих формулах móðir hans hét N ok var dóttir Xs и móðir hans var N dóttir Xs (т.е. с одновременным использованием двух глаголов, heita и vera), употребление которых распределяется примерно поровну.
При переходе на боковые ветви женской линии счета родства с помощью глагола heita (в оборотах типа Х hét systir hans) обозначались, как правило, живущие на момент действия сагового сюжета женщины (или – для «Книги о занятии земли» – заселения острова), поскольку они так или иначе принимали участие в его развитии; а жившие до описываемых в саге событий обозначались при помощи глагола vera (например, Х var systir hans). Функциональное распределение глаголов heita и vera было типичным, хотя и не столь обязательным, и для других составных компонентов фраз, обозначающих переход на другую генеалогическую линию. Следовательно, их можно использовать в качестве хрономаркеров для уточнения как времени фиксации поколенных росписей, так и времени действия в сагах. Глагол eiga таким хрономаркером служить не может.

Творчество поэта-принца Карла Орлеанского (1394 - 1465), при всей его изученности, остается в центре внимания современной медиевистики. Несмотря на переориентирование критики в сторону более тщательного изучения рукописей поэта, в центре внимания остается своеобычность употребления аллегории у Карла Орлеанского, многозначная образность, аллюзивный характер его письма. Одной из самых примечательных особенностей стиля Карла Орлеанского является конструкция (встречается примерно 104 раза в 65 текстах), сочетающая конкретное существительное c абстрактным с помощью предлога de, где основное место принадлежит пространственным категориям в функции обстоятельства места: «леса Долгого Ожидания», «приюта, подворья, мельницы, комнаты, кровати Мысли». Мы рассмотрим эти синтагмы, более подробно остановясь на разборе рондо с образом «сада моей Мысли», сопоставив его с двухмерным пространством картин Ван Эйка.

Исследователи (С. Франклин, Дж. Мажеска, Т. В. Рождественская, Е. Л. Конявская) уже неоднократно обращались к различным византийским темам древнерусской литературы, но киевское летописание XII в., «Повесть временных лет» (ок. 1117 г.) и «Киевская летопись» (ок. 1198–1199 гг.), с этой точки зрения практически не изучалось.
В воображаемом пространстве авторов ПВЛ и КЛ Русь занимала срединное положение между Ромейской империей (обозначаемой как «Греческая земля» или «цесарские земли») и северными землями, где обитали «варяги». Осевой для Руси путь «из варяг в греки и из грек» соединял эти южную и северную части ойкумены (Е. А. Мельникова). Сама Русь, находясь в центре обитаемого мира, делилась на «Русскую землю», в которую попадали товары из «цесарских земель», и «Верхние земли», куда привозились товары «от варягов». Киевские летописцы и жители города воспринимали «Греческую землю» в качестве территории, теснейшим образом связанной с «их» «Русской землей». Из Киева в Константинополь вел «Греческий путь», по которому передвигались предприниматели-«гречники». В 1069 г. под угрозой расправы со стороны князя Изяслава Ярославича киевляне были готовы сжечь свой город и уйти именно в «Греческую землю». Некий волхв в XI в. распространял эсхатологическое предсказание, что скоро «Днепр потечет вспять» и «Греческая» и «Русская» земли «поменяются местами».
В ПВЛ и КЛ сформировался амбивалентный образ народа «греков»: с одной стороны, за ними закрепилась репутация лжецов-манипуляторов и отравителей, а с другой, – ораторов, философов, художников, которые сыграли ключевую роль в создании «славянской грамоты» и крещении князя Владимира Святославича. Есть также упоминания о писцах, певцах и других профессионалах.
В ПВЛ история смены ромейских «цесарей» стала основной для конструирования сетки годовых дат событий IX–X столетий. Комплекс сообщений об императорах от Михаила III († 867) до Романа I Лакапина († 948) был полностью заимствован в ПВЛ из «Хроники Симеона Магистра и Логофета». Особо был выделен император Михаил III: при нем русь, совершив поход на Константинополь, впервые «отметилась» в византийских исторических и агиографических текстах, и он же крестил народ болгар, через которых «славянская грамота» попала на Русь. В расчете лет мировой истории в ПВЛ Михаил III принимает эстафету, а значит, фактически сопоставляется с великими «василевсами» древности Александром III Великим († 323 г. до н. э.) и Константином I Великим († 337). Характерно, что в византийской историографии Михаил III, в отличие от древнерусской традиции, антигерой, чьи пороки оттеняют доблести основателя Македонской династии Василия I († 886). По именам названы императоры, которые вступали в непосредственные дипломатические отношения с русскими князьями. А серии известий ПВЛ и КЛ, начиная с некоего «цесаря», который в далеком прошлом встречался с основателем Киева «князем Кием», императоры анонимны или названы лишь по прозвищам. Можно полагать, что фиксация имени императора в ПВЛ – признак письменного источника летописного известия (переводного с греческого или оригинального церковнославянского памятника), а анонимное упоминание императора – след устного источника.
Судя по КЛ, в течение XII в. восприятие Ромейской империи и ее жителей в целом не слишком менялось, но естественным образом происходила демифологизация ее образа, вызванная тем, что все основные культурные достижения ромеев (живопись, лечебное дело, даже «греческий огонь») постепенно усваивались русью. На Руси появился даже свой «философ» и одновременно второй в истории митрополит-«русин» Климент Смолятич.

В докладе будут проанализированы миниатюры, иллюстрирующие античный миф о рождении Зевса на острове Крит, содержащиеся в трех иллюминованных греческих рукописях разного времени. Это – редчайший случай в истории византийской и поствизантийской книжности, когда до нас дошла древняя иллюминованная рукопись и ее ренессансная копия, с которой в свою очередь была сделана еще одна ренессансная копия.
Все три рукописи содержат текст поэмы Псевдо-Оппиана о псовой охоте «Κυνηγετικά» (Cynegetica), иллюстрации к которой и является предметом моего рассмотрения. Самая древняя из них – пергаменная константинопольская рукопись первой половины XI в. Marc. gr. Z 479, хранящаяся в Библиотеке св. Марка в Венеции в составе собрания кардинала Виссариона.
Почти пятьсот лет после создания рукопись Marc. gr. Z 479 послужила протографом для рукописи Paris. gr. 2736, хранящейся сейчас в Национальной Библиотеке Франции. Эту копию на пергамене хорошего качества изготовил в Венеции около 1540 г. итальянский писец и печатник Бартоломео Занетти, а миниатюры сделал неизвестный художник. Рукопись вскоре оказалась во Франции и уже около 1550 г. получила новый сафьяновый переплет с гербом французского короля Генриха II (1547–1559).
Затем в 1554 г. эта венецианская рукопись-копия Paris. gr. 2736 была в свою очередь скопирована уже в Париже знаменитым греческим писцом-каллиграфом критского происхождения и сотрудником королевской библиотеки в Фонтенбло Ангелосом Вергикиосом для французского короля Генриха II. Иллюстративный ряд этой третьей рукописи – Paris. gr. 2737 – выполнен тем же миниатюристом, который всегда работал с Вергикиосом. Этот миниатюрист Вергикиоса явно превосходил художника рукописи-протографа Paris. gr. 2736 по своей художественной технике. Последний просто скопировал достаточно «примитивное» изображение Крита и условные фигуры-знаки, отсылающие к мифологическому сюжету. В новой копии карта острова детализирована, все герои мифа узнаваемы и их имена подписаны рукой самого Вергикиоса. На карте Крита появляются четыре города, которые были опорными центрами власти Венецианской талассократической империи на этом острове. Византийское в своей основе изображение значимого локуса фантастического мира Античности совмещено с отображением геополитической реальности Средиземноморья Нового времени. Рассматриваемые миниатюры хорошо показывают парадоксальный механизм возрождения античной традиции в период Ренессанса XVI в. путем ее «изобретения заново», т. е. посредством копирования, переработки и модернизирующего обогащения византийских образцов.
Изучение и сравнение миниатюр в этих трех рукописях дает возможность проследить преемственность антикизирующей иллюстрации к античному мифу периода т. н. Македонского Ренессанса в Византии и ее миниатюр-копий итальянского и французского Ренессанса. Этот пример показывает особую роль в этой эстафете греческих и итальянских писцов и печатников раннего Нового времени, передавших и сохранивших греческую культуру Византии после падения Византии – Byzance après Byzance.
После падения в 1453 г. Константинополя, где была создана византийская рукопись-оригинал XI в. Marcianus gr. Z 479, базовыми точками этой эстафеты стали Венеция, где сохранился этот протограф; остров Крит, который в XVI в. входил в Венецианскую талассократическую империю, где родился грек-писец третьей рукописи Paris. gr. 2737 и, видимо, художник-миниатюрист создатель карты Крита в ней; потом собственно Венеция, где работал итальянский писец второй рукописи Paris. gr. 2736 и куда сначала эмигрировали создатели третьей рукописи – писец и художник; а затем и Париж, где была написана третья рукопись, и где она вместе с уже своим протографом получила драгоценные переплеты «à la grecque» по королевскому заказу.

Указание на годы от Сотворения мира являются неотъемлемым атрибутом летописей, а кроме того, чрезвычайно характерны для большой группы текстов, которые можно обозначить как квазилетописные (они сообщают в летописной форме о каком-то одном событии/деянии – речь о записях на книгах, надписях на камнях, крестах, ремесленных изделиях, некоторых граффити и др.). Указания на индикт характерны для тех же текстов, однако присутствуют реже и как бы дополняют дату от Сотворения мира. В докладе будут сделаны наблюдения над распределением тех и других указаний и высказаны соображения относительно их функций в ранней древнерусской письменной культуре.

Восприятие времени в Средние века включало в себя представления о продолжительности жизни человека и различных жизненных циклах. Этой теме были как правило посвящены многочисленные морально-дидактические трактаты (e.g. «Четыре возраста человека» Филиппа Новарского). Но, как показали исследования последних дет (Classen 2007, Ribemont 2023 и др.), богатейший материал по этой теме содержится в литературных памятниках — в частности, в chansons de geste. В настоящем докладе предполагается изучить средневековые взгляды на возраст по эпическим произведениям, составлявшим первый цикл крестового похода («Антиохийская песнь», «Песнь об Иерусалиме», «Пленники» и продолжения трилогии).

В докладе критически рассматривается концепция А. Я. Гуревича [Гуревич 1990: 115-135], который предложил популярную интерпретацию судьбы главных персонажей «Песни о нибелунгах», связанную с их ролью в пространственно-временных континуумах поэмы. Несмотря на кажущуюся самоочевидность подхода Гуревича, основанного на анализе смены хронотопов в тексте, некоторые особенности и «странности» в биографиях героев сказания о Нибелунгах – в частности, Дитриха Бернского и Хильдебрандта – остаются не проясненными. Поэтому в докладе предлагается к рассмотрению подход, связанный с поиском ключевых соответствий между сюжетными узлами эпического повествования о Дитрихе Бернском и позднеримской историографической традицией, посвященной эпохе Великого переселения народов и, в частности, деяниям остготского короля Теодориха Великого. В результате многочисленных контаминаций исторических сюжетов в ходе развития эпической традиции сказания о нибелунгах и примыкающей к ней традиции сказаний о Дитрихе Бернском происходит не только формирование, но и трансформация остготско-гуннского хронотопа. В этом плане «Песнь о нибелунгах» должна рассматриваться прежде всего в контексте четырех так называемых «исторических» поэм о Дитрихе Бернском: «Смерть Альпфарта» (1250/80, фрагмент), «Бегство Дитриха» (2-я пол. XIII в.), «Равеннская битва» (2-я пол. XIII в.) и «Смерть Эрменриха» (XIII в., в рукописи XVI в.).

В докладе предполагается рассмотреть, как используются категории пространства и времени в западноевропейской литературе путешествий XIII-XV вв. Будучи основными координатами всякого путешествия, пространство и время, тем не менее, предстают в весьма различном виде в зависимости от жанровой модификации путевых заметок и, главное, от той "культурной роли", которую берет на себя ее автор и которая определяет цели его повествования. Соответственно, в отчетах миссионеров, купеческих записках, хрониках Крестовых походов и дневниках паломников эти категории имеют свои индивидуальные "очертания". Их анализу и будет посвящен доклад - на примере сочинений Одорико да Порденоне, Пьяно ди Карпини, Марко Поло, Виллардуэна и Жуанвиля, Никколо да Поджибонси и других авторов паломнической литературы.

Жития святых стали создаваться в Англии вскоре после ее крещения, в эпоху расцвета монастырской культуры на рубеже VII-VIII вв., сначала на латинском языке, потом на древнеанглийском. Одним из первых было анонимное латинское житие святителя Григория Великого, инициатора крещения англосаксов; большой вклад в становление англосаксонской латинской агиографии внес Беда Достопочтенный. Контакты с Римом способствовали распространению в Англии преданий о христианских святых средиземноморского ареала. Так, мученический подвиг девы Юлианы и обретение Креста Господня Еленой, матерью императора Константина, воспел аллитерационным стихом на рубеже VIII-IX вв. поэт Кюневульф, оставивший в конце поэм свою руническую «подпись»; дев-мучениц Агату и Агнесу прославил в конце X в. Эльфрик Грамматик в своей житийной прозе, испытавшей влияние аллитерационной поэзии; анонимный автор XI века составил прозаические повествования о святом Эгидии и святителе Николае Мирликийском.
Все эти сочинения (на них основано настоящее исследование) стремятся передать представленные в континентальных латинских источниках названия мест, где произошли события, но не дают точных дат, обозначая время через упоминание имени римского правителя. Загадочной до сих пор остается дата прихода к власти Константина в поэме «Елена» (233 г. от Р.Х., не соответствует действительности). Зато пространство более конкретизировано: в житии свт. Николая приводятся имена не только провинций и городов, но даже название улицы, в чем заметно стремление убедить читателя в достоверности рассказа. Однако латинские наименования статуса правителей регулярно заменяются на англосаксонские: император – это конунг (cyning), правитель области – ольдермен (ealdorman), префект – шериф (gerefa). Так отдаленное и незнакомое пространство Средиземноморья становится более близким и понятным для англосаксонского читателя.
Пространство в житиях организовано по антиномическому принципу (земля–море–подземелье; небеса–ад) и наделено не только реальными, но и мистическими свойствами. Апостол Петр, по примеру Христа, входит сквозь запертые двери в темницу к Агате; при появлении Агнесы в доме блудниц тот освещается небесным светом, становясь домом молитвы; свт. Николай чудесным образом преодолевает морские просторы, появляясь на корабле, чтобы помочь мореплавателям. Тема морского плавания актуальна для пяти из шести названных сочинений; море (как правило бурное) становится аллегорией житейских бед, причем нечестивые погибают в его глубинах, а верующие спасаются. Высота ассоциируется с духовным подъемом (восхождение Эгидия на гору в поисках жилища служит символом духовных подвигов отшельника); бесы обитают в воздушном пространстве (ср. эпитет «летающий по воздуху»), но не достигают неба. Напротив, глубина – символ адских мук (так чувствует себя в поэме «Елена» заключенный в подземелье Иуда, чей выход наверх после обращения к Богу означает и его духовное преображение). Преувеличиваемая в «Юлиане» широта владений римского императора косвенно указывает на беспредельность его власти; однако и малый размер может получать положительную оценку: малый рост встреченного Эгидием на острове отшельника говорит о его смирении, сам же островок служит прибежищем от мирских соблазнов.
В поэзии более, чем в прозе, заметна мифологизация пространства с его делением на окультуренный, освященный центр и ассоциируемую с чудовищами периферию (описание дунайской границы Римской империи, где Константин сражается чуть ли не со всеми ее врагами, несет отзвуки германской мифологии). Время же, напротив, во всех пяти житиях тесно связано со Священной библейской историей: оно охватывает не только моменты повествуемого настоящего, но также отдаленного прошлого и эсхатологического будущего этого мира (от его сотворения до Страшного Суда).

Интерес к теме Страшного суда и конца света пронизывает средневековую богословскую мысль. Прозаические сочинения англосаксов здесь не исключение. Рассматриваемая тема излагается в толковании на Апокалипсис Беды Досточтимого, в «Проповеди Волка к англам» (Sermo Lupi ad Anglos) Вульфстана Йоркского, в переводах апокрифических сочинений: «Евангелие от Никодима», «Апокалипсис Фомы» – и в ряде других текстов. В поэтических произведениях наиболее развернутые описания содержатся в третьей части поэмы «Христос» (Christ III) и двух поэмах о Судном дне (Judgment Day I, II). Сама же тема посмертной участи человека пронизывает огромное количество текстов. Упоминание воздаяния за грехи в силу распространенности можно назвать морализаторским топосом. Однако наличие пространственно-временных характеристик позволяет воспринимать фрагменты пророчеств о Судном дне как зримые картины. Такие описания Страшного суда включены в поэмы «Бытие», «Исход», «Христос и Сатана» и некоторые другие. Сцены Страшного суда, представляющие собой пророчества о будущем, во всех упомянутых поэтических нарративах значительно меняют временные характеристики эпоса за счет разрушения эпической дистанции. Рассказ о предстоящем Суде переводит повествование в план будущего. Даже когда Суд является основной темой повествования («Христос III»), наряду с временным планом будущего возникают ещё планы прошлого и настоящего. Поскольку рассказ о Суде – это всегда упоминание прошлых прегрешений и предупреждение, адресованное непосредственной аудитории эпического сказителя. В докладе будут рассмотрены основные пространственно-временные координаты Страшного суда, представленные в поэтических текстах и их связь с жанром текста.

В докладе будут рассмотрены две версии старофранцузской эпической жесты XIII в. «Рождение Рыцаря с лебедем», входящей в цикл о Первом крестовом походе. Обе версии, условно называемые «Элиокса» и «Беатрикс», основаны на фольклорной сказке о детях-лебедях и содержат рассказ о родителях героя, путешествующего в ладье, влекомой лебедем. В то же время они имеют ряд серьезных различий, которые касаются, в частности, семантики пространства, в котором происходит действие. В типологически более ранней версии «Элиокса» упоминается относительно определенная локализация королевства отца Рыцаря с лебедем, в то время как пространство, из которого приходит мать героя (гора, подножие которой омывает источник), наделяется чертами «иного», чудесного мира. Действие поэмы «Беатрикс», сложившейся на более позднем этапе бытования сюжета, напротив, разворачивается в чудесном мире – сказочном королевстве на острове, окруженном морем.
Будут высказаны предположения о возможных причинах подобной трансформации, произошедшей в процессе формирования «сюжета о Рыцаре с лебедем». В последующей поэме цикла – «Рыцарь с лебедем», вероятно, сложившейся в известном нам виде позже «Элиоксы», повествуется о прибытии героя по морю в мир «исторический» – герцогство Бульонское. Акцент переносится с сакральной природы матери главного героя на его собственную функцию божественного посланника, а мотив странствий по морю вызывает ассоциацию с представлением о пересечении границы между мирами. Основным местом действия становится «историческое» пространство, которому противопоставлен «иной», таинственный мир, из которого прибыл герой. «Беатрикс», судя по всему, сложилась позднее, чем жеста «Рыцарь с лебедем», и в ней отражена «пространственная перспектива», характерная для относительно позднего этапа бытования сюжета.
В докладе будет показана семантическая близость таких локусов как гора и остров, представляющих собой разные варианты воплощения топоса «иного мира» (так, Фея Моргана в романах артуровского цикла может быть ассоциирована как с горой Гибель, или Этной, так и с островом Авалон). В качестве дополнительной аргументации предполагается привлечение других средневековых сюжетов, в которых топос «иного мира» включает в себя как описание горы, так и острова. Примером может служить сюжет о Мелюзине, который сформировался примерно в то же время, что и «сюжет о Рыцаре с лебедем», также представляет собой генеалогическую легенду и имеет с ним ряд сюжетных параллелей.

Доклад посвящен изучению поэм одной из четырех рукописей древнеанглийской поэзии, так называемой «Эксетерской книги», подаренной епископом Леофриком (ум. 1072 г.) библиотеке собора в Эксетере, где она хранится и поныне. Хотя рукопись можно датировать с большой вероятностью (она была, скорее всего, написана в 970–980 гг. в западной части Уэссекса), время и место создания содержащихся в ней поэм вызывает разногласия исследователей: хронологические атрибуции варьируются между VII и X вв. включительно, локализация – между Уэссексом и Нортумбрией.
Главное внимание в докладе уделяется изображению пространства и времени в элегических поэмах рукописи: «Скиталец» (fol. 76b - fol. 78a), «Морестранник» (fol. 81b - fol. 83a), «Рифмованная поэма» (fol. 94a - fol. 95b), «Вульф и Эадвакер» (fol. 100b - fol. 101a), «Деор» (fol. 100a - fol. 100b), «Жалобы жены» (fol. 115a - fol. 115b), «Послание мужа» (fol. 123a - 123b), «Руины» (fol. 123b - fol. 124b).
На фоне эпической, дидактической, духовной, гномической поэзии древнеанглийские элегии выделяются относительно малым объемом (самая длинная поэма «Морестранник» включает 124 строки). Вербальная краткость, характерная черта лирической поэзии, обусловлена «краткостью» описываемого в ней события, которое дается в восприятии одного героя, показанного в уникальной ситуации и в единственный момент времени. Индивидуальность переживаемого утверждается в древнеанглийских элегиях двумя основными способами: представлением всего рассказа от первого лица и противопоставлением настоящей ситуации или переживаний лирического героя в настоящее время его собственному прошлому. Скорбь лирического героя о былом величии, осознание неизбежности смерти, почти физическое ощущение неостановимости времени делают для него прошедшее более реальным, чем настоящее. Время в элегиях осмысляется не как цикличное, но как линейное со всей его необратимостью и неизбежностью.
Изображение пространства, лирических пейзажей со всей детализованностью описаний способствует созданию определенного настроения, помогает вызвать переживание. Объективность, реалистичность в изображении пространственных деталей не делает древнеанглийскую элегическую поэзию менее индивидуальной, субъективной в выражении эмоций. Двойственность фокуса элегической поэзии достигается благодаря своеобразию ее образной системы. Стремление к максимальной объективности описания пространственного фона соседствует с беспредельной гиперболизацией в изображении эмоций. В «Руинах», «Морестраннике», «Скитальце» слушателей поражают картины «тотального» (= лирического) разрушения: «властители лежат (мертвые)» («Скиталец», 78), «строители пали, воины – в земле» («Руины», 28), «пали все эти дружинники» («Морестранник», 86). Множественное число в элегиях приобретает конвенциональную лирическую нагруженность, превращая гиперболу в характерную черту образной системы. Образный мир в элегиях описывается не в движении и развитии, но как ряд последовательных стадий. Для стадиально ранних элегий характерна парциальность, отнесенность к определенному периоду времени и сочетанию обстоятельств или событий, которые не могут повториться. В типологически поздних элегиях отдельные эпизоды распределяются в определенной пространственно-временной последовательности, а возможные отступления от нее приобретают особую семантическую нагруженность и используются как средство выражения повышенной эмоциональности в изъявлении чувств лирического героя.