Лотмановские чтения международная конференция

В докладе речь пойдет о важной для судьбы Ю. М. Лотмана теме антисемитизма. В письмах она дана пунктирно, зашифрованная в намеках и реминисценциях; в "Не-мемуарах" – изложена кратко и отстраненно. Однако, как показывает изучение архивных материалов, глубокое исследование этой темы было проделано Ю. М. Лотманом в целом комплексе статей и докладов 1970-1990-х годов, посвященных массовым эмоциям.

В сообщении будут рассмотрены несколько выразительных эпизодов письменного взаимодействия Оленина со своими подчиненными. Они ярко характеризуют внутреннюю «кухню» и атмосферу Библиотеки 1810-1830-х гг., а также демонстрируют различные вариации патрон-клиентских отношений в оленинском кругу.

Флориан Антонович Жилль (1801—1865), российский литератор, путешественник, Начальник Первого отделения Императорского Эрмитажа, которому в 1826 г. было поручено обучение великого князя Александра Николаевича (будущего Александра II). Свои письма он адресует В.А. Жуковскому, который сам преподавал наследнику, но в 1826 г. по состоянию здоровья был вынужден подолгу оставаться за границей. Основная тематика писем – методы преподавания азов различных дисциплин великому князю, и связанные с этой деятельностью наблюдения над бытом и нравами членов императорской семьи. В конце участникам конференции будет предложен список вопросов по истории, отвечать на которые на экзамене должен был подросший в. кн. Александр Николаевич

Речь пойдет о еще одном сочинении французского путешественника о России – книге Анри Мериме «Один год в России». Мериме этот «другой» – потому что не знаменитый писатель Проспер и ему даже не родственник. Книга же принадлежит к многочисленной «послекюстиновской» литература, но имеет некоторые любопытные отличия от нее. Одна из них – тот факт, что она написана в форме писем, о чем свидетельствует подзаголовок – «Письма к Сен-Марку Жирардену». Цель доклада – попытаться понять, какова функция этого эпистолярного компонента.

В докладе пойдет речь о нескольких стихотворениях Н. Некрасова обращенных к его жене – Зине(З. Н. Некрасовой / Ф. А. Викторовой). Эти стихи были опубликованы в предсмертном сборнике поэта "Последние песни" и до сих пор не привлекали должного внимания филологов. В нашем докладе мы покажем, что поэтические обращения к Зине были призваны легализовать культурный статус спутницы поэта со сложным социальным прошлым. Вместе с тем, помимо прагматического аспекта, "зинины стихи" продолжили некрасовскую реформу любовной лирики. Эти интимные тексты уходят от романтического понимания любовных отношений и говорят о другой близости, ценность которой осознается на смертном одре. В докладе мы подробно остановимся на новых приемах, организующих стихи к Зине, а также очертим литературный генезис этих новаторских текстов.

В докладе пойдет речь о до сих пор не введенном в научный оборот фрагменте дневника Галактиона Табидзе, в котором идет речь о некоем письме Мандельштама, опубликованном «сначала в Батуме, а потом в «Огоньке» в 1921 г.» Это письмо сыграло роковую роль в и без того запутанных отношениях Мандельштама с грузинскими поэтами.

Четыре письма Пушкина, в которых обсуждаются Греческое восстание 1821 года, а затем – война Греции за независимость, имеют выдающееся литературное и историческое значение. Однако только в отношении одного из них – письма П. А. Вяземскому от 24 – 25 июня 1824 г. – можно указать вполне достоверного адресата и достоверную дату. Адресация остальных пушкинских писем гипотетична (во всех собраниях сочинений Пушкина 20 – 21 вв. их единственным адресатом выступает В. Л. Давыдов). Гипотетична и их датировка. В докладе предпринята попытка показать несостоятельность «канонической» атрибуции адресата пушкинских писем, равно как и некоторых альтернативных версий, появившихся в последнее время. Доказывается ошибочность в общепринятой датировке большинства из этих эпистолярных текстов. На основании анализа писем и выявления их связи с конкретными историческими событиями уточняются и их смысл, и их адресаты, и их даты.

Кажется, от внимания булгаковедов ускользнул еще один адресат переписки М.А. Булгакова. В докладе предлагается обсуждение трех писем Михаила Афанасьевича художнику Константину Павловичу Ротову. Письма датируются 1938–1939 годами. Два из них были опубликованы в аукционном каталоге, однако, видимо, пока не попали в поле зрения исследователей биографии и творчества писателя. Третье, последнее письмо никогда (?) не публиковалось. В письмах речь идет о взаимоотношениях М.А. Булгакова с театром им. Евгения Вахтангова по поводу постановки пьесы «Дон Кихот», о его самочувствии в период наступающей болезни, об итогах творческого пути.

Драматичная история любовных отношений Николая Надеждина и Елизаветы Сухово-Кобылиной в общих чертах известна: взаимное увлечение незнатного учителя и его благородной ученицы длилось несколько лет, пока родители девушки и неосторожность журналиста, опубликовавшего в "Телескопе" первое "Философическое письмо", не разлучили их. Куда менее известно, что эта коллизия не закончилась в 1836 г. и имела литературное продолжение в 1840-е гг. Цель доклада – описать и проанализировать корпус источников, связанный с интересующим нас сюжетом: прежде всего письма исповедального характера, которыми обменивались Надеждин и Сухово-Кобылина, и их собственные произведения, в которых оба автора уже после 1836 г. продолжали заочно дискутировать друг с другом о сути произошедших событий.

Доклад будет опираться на фрагменты записей О. М. Фрейденберг, опубликованных недавно в книге И. Паперно, и фрагменты многолетней переписки Пастернака с Фрейденберг.

В докладе будет сделана попытка дополнить многочисленные соображения исследователей романа «Доктор Живаго» о роли М. Цветаевой в его смысловой структуре. В частности, будет предложена новая интерпретация отдельных образов и мотивов стихотворения «Зимняя ночь». Тем самым стихотворение будет рассмотрено в контексте многолетнего романа в письмах между поэтами. Кроме того, мы надеемся показать, что цветаевские мотивы входят в сложное сочетание с соответствующими образами из «Снежной королевы».

Основная цель данного сообщения – контекстуализация неопубликованного рассказ Иосифа Бродского "Эта история была однажды рассказана мной в обществе"... (рубеж 1960-1970-х годов), адресованного близкому кругу друзей и включающего прямое обращение к читателю. Этот практически неизвестный исследователям поэта текст будет рассмотрен нами в контексте его эпистолярного наследия, эссеистики, а также русскоязычных текстов о приключениях героев, находящихся в состоянии сильного алкогольного опьянения (от "Очарованного странника" Лескова до поэмы "Москва-Петушки" Ерофеева).

Михаил Кузмин активно включал письма в свои художественные произведения. Тут можно вспомнить:
- рассказ «Из писем девицы Клары Вальмон к Розалии Тютель Майер» (с отсылками к «Опасным связям», т.е. роману в письмах);
- ритм взлетов и падений протагонистов, отбиваемый различными посланиями, в драме «Смерть Нерона»;
- письма из Гринока в цикле «Форель разбивает лед»; и т.д.
Однако в докладе речь пойдет не о них, а о родственной письмам теме – надписях на фотопортрете, т.е. тоже посланиях, имеющих отправителя-получателя и опирающихся на визуальную компоненту. В рассказе, вынесенном в подзаголовок доклада (сб. «Антракт в овраге», 1916), главная надпись сделана героиней-музой для героя – начинающего писателя и ее платонического возлюбленного. Молодые люди совместно мечтают, что он прославит ее на весь мир и на века вперед, как Данте – Беатриче, а Петрарка – Лауру. Какую роль в романе героев и надписи на портрете играет итальянскость, как фотопортрет разрушительно вмешивается в отношения героев, что на фотопортрете делает еще один текст, а именно ноты «Времен года» Чайковского, наконец, как подрывается любимая Серебряным веком схема вдохновенного творческого союза «М» и «Ж» (восходящая к «Полу и характеру» Отто Вейнингера) – все это будет прослежено в рамках монографического разбора рассказа «Слава в плюшевой рамке», до сих пор не становившегося предметом рассмотрения.

Речь пойдет о «письме» Пастернака в двух значениях этого слова: о стилистике данного стихотворения и об одном образце переписки поэта.

В докладе предлагается комментарий (преимущественно реальный) к событиям «Пиковой дамы», которые происходят в «доме старинной архитектуры».

Речь пойдет о неопубликованных текстах ЮМ, которые он незадолго до смерти диктовал своим помощницам. Сейчас стоит вопрос об их издании, но не все из близкого окружения ЮМ с этим согласны. Тексты явно нуждаются в тройном комментарии: 1) контекст, в котором они создавались; 2) их связь с другими, более ранними текстами ЮМ и 3) идейная связь с работами других авторов.

Доклад, вдохновленный письмами Ю.М. Лотмана и З.Г. Минц к И.З. Белобровцевой и идеями Ю.Г. Цивьяна, посвящен хронологическому рассмотрению высказываний Ю.М. Лотмана о творчестве и личности Сергея Эйзенштейна. Привлечение новых архивных материалов позволяет внести некоторые коррективы в предыдущие исследовательские интерпретации.

Сообщение будет посвящено строчке из 2-й октавы пушкинского "Домика в Коломне": "Так писывал *** богомольный/безглагольный". Речь пойдет о соотношении этих двух вариантов эпитета и о том, как они характеризуют поэзию князя Сергия Ширинского-Шихматова и как соотносятся с его литературной репутацией.

Доклад посвящен анализу трех мемуарных текстов (двух опубликованных и одного архивного), принадлежащих виднейшим сановникам николаевской эпохи. Автобиографии Бенкендорфа, Уварова и Строганова написаны в разное время и с разными целями (об этом мы расскажем в нашем сообщении), но тем не менее их сопоставление под определенным углом зрения может оказаться полезным. В своей профессиональной деятельности каждый из интересующих нас чиновников придерживался определенной стратегии, исходя из которой строил свое публичное поведение. Эта стратегия базировалась на целом наборе представлений: о структуре административного поля, о монархе и его функциях, о доступных сановникам модусах бюрократического и придворного действия, о мотивации государственной службы. Собственно, единственный предмет автобиографического повествования трех наших героев и составляет история и интерпретация их служебной деятельности. Как мы хорошо знаем, в 1830-е гг. Бенкендорф, Уваров и Строганов были непримиримыми соперниками, если не сказать врагами, что делает сравнение их воззрений на долг перед монархом и обществом особенно актуальным. Впрочем, в докладе мы сосредоточимся не только на том, что именно чиновники думали об императорской службе, но и на том, какими нарративными средствами каждый из них пытался убедить своих читателей (а надо сказать, обращались они к разным аудиториям) в собственной правоте.

Одна из проблем, встающих перед комментатором, — проблема обязательного и необязательного, необходимого и излишнего. А может быть, излишнее таковым не является? И речь, разумеется, идет не о механическом переписывании фактов из википедии, а об объеме дополнительных культурно-исторических сведений о присутствующих в тексте реалиях, персонажах и выражениях. Как сильно можно и нужно расширять этот объем? Нужно ли в комментарии к Бальзаку поминать Фридриха Шлегеля и Пастернака? Об этом пойдет речь в докладе.

В докладе речь пойдет о стихотворении Некрасова "Внимая ужасам войны...", написанном в разгар Крымской войны. Хрестоматийное гуманное стихотворение, на наш взгляд, занимает особое место в дискурсах о войне 1853-1856 гг. Рассматривая текст на фоне военных стихов, а также на фоне новаторских "Севастопольских рассказов" Л. Н. Толстого, мы сможем прийти к выводу, что Некрасов в своих стихах придумал нового "мирного" субъекта военного времени, пересобрал поэтическую традицию (особое внимание будет уделено "Илиаде", которой поэт вдохновлялся во время войны) и своим трагическим пацифизмом заполнил насущную лакуну в российской словесности.

Мировой сюжет о гибели великого города, существующий в трех основных вариантах (природный, военный, божественный), получил широкое распространение в русской романтической и постромантической поэзии в связи с усилением эсхатологических предчувствий, поскольку позволял множественные проекции на настоящее и будущее. В докладе на примере стихотворений, посвященных гибели Помпеи и Геркуланума, — от перевода Александром Полежаевым фрагментов драматических сцен Эрнеста Легуве “La mort de Pomp?i” (первая половина 1830-х годов) до триптиха Мережковского «Помпея» и эротической фантазии Брюсова «Помпеянка», — обсуждается проективная топика и символика «помпейского ужаса». Особое внимание уделено черновому наброску Пушкина «Везувий зев открыл…», который считается экфрасисом прославленной картины Брюллова, и его различным истолкованиям; ставится вопрос о правомерности существующих интерпретаций текста, сконструированного текстологами-пушкинистами из разрозненных слов и незаконченных фраз.

В романе хорошего писателя, переводчика, «умного человека» (по словам Л. Н. Толстого) и склонного к мистицизму «голубоглазого мечтателя» (по выражению Бориса Зайцева), Ивана Алексеевича Новикова (1877—1959) «Пушкин на юге» (1943) описывается визит молодого поэта в Софийский собор. По смелому предположению биографа, «чудесная мозаика» девы Марии и архангела Гавриила (речь идет о знаменитом Киевском Благовещении XI века) становится источником эротического видения Пушкина, которое предвосхищает сюжет поэмы «Гавриилиада». В предлагаемом рождественском докладе я постараюсь показать, какую роль играет это фривольное видение в романе пожилого советского писателя и как связано оно с его оригинальной теорией художественного творчества, киевскими реалиями, символистской традицией начала XX века и русской пушкинистикой 1900-1940-х годов.

Речь пойдет о стихотворении Велимира Хлебникова, которое существует в нескольких редакциях и называется либо «Слово о Эль», либо просто «Эль». Индекс цитируемости самой ранней редакции (1920, Харьков), озаглавленной «Слово о Эль», исключительно высок, а среди комментаторов стихотворения были такие выдающиеся хлебниковеды, как В.П. Григорьев и А.Е. Парнис (Хлебников, «Творения», 1986) и Р.В. Дуганов (Хлебников, «Собрание сочинений», т. 2., 2001). В то же время, по-настоящему академического осмысления «Слова о Эль» предложено не было. Отсюда - конкретные цели доклада: проанализировать «Слово о Эль», в частности, осмыслив конфликт «кратилического» (в смысле монографии Жерара Женетта «Mimologiques: Voyage en Cratylie») дискурса и плохописи. Преследует доклад и теоретические задачи: обсудить, как комментаторам обращаться с авангардными стихами типа «Слова о Эль», в частности, закрывать ли глаза на плохопись, как это делалось до сих пор, или, напротив, комментировать ее по полной программе.

Современному исследователю, парадоксальным образом, иногда приходится выяснять, какое имя носил русский царь в конце XVI в., однако порой подобные затруднения могли возникать и у современников этого монарха. Смешение имен и путаница в определении личных патрональных святых в мире, где и тому, и другому придавалось огромное значение, может быть продемонстрировано с помощью комментария к одному из темных мест «Временника» Ивана Тимофеева, где описывается время правления царя Федора Ивановича (1584–1598).

При комментировании художественных текстов Теофиля Готье (в частности, его новелл и сказок, недавно изданных в серии «Литературные памятники») одним из важных предметов поиска являются многочисленные реминисценции из визуальной культуры – реально существующие картины, рисунки, скульптуры и прочие изображения, которые прямо или косвенно упоминаются в текстах. Их идентификация и систематизация позволяют сделать некоторые выводы о режиме визуальности, действующем в произведениях Готье.

Доклад посвящен теме моды в творчестве Вирджинии Вулф. Исходный текст для анализа - новелла Вирджинии Вулф «Новое платье» (1925). Проблемный фокус доклада – попытка комментария к новелле в контексте истории моды и биографии писательницы. Отношение писательницы к моде рассматривается на примере ее дневниковых записей, посвященных одежде. Особое внимание уделяется периоду сотрудничества Вирджинии Вулф с журналом Vogue в 1925-1926 годах.

В докладе будет рассмотрена возможность использования в комментарии к «Мертвым душам» стилизаций, пастишей и художественных подделок, объектом которых стала гоголевская поэма. Использование подобной рекурсивной логики свойственно, казалось бы, более трудам историко-философского свойства («Немецкий романтизм и современная мистика» В.М. Жирмунского, «Происхождение немецкой драмы» В. Беньямина). Вопрос может быть сформулирован так: насколько позволительно применять данный подход в реальном комментарии, предполагающем известную долю позитивизма. Внимание будет уделено книгам А.Е. Ващенко-Захарченко «Мертвые души. Окончание поэмы Н.В. Гоголя “Похождения Чичикова”» (1857), Доминика Фернандеса «Дети Гоголя», комедии Сигизмунда Волка «Мертвые души» и роману «Возвращение в Египет» Вл. Шарова.

В докладе будет предпринята попытка прокомментировать несколько тёмных мест из воспоминаний об Осипе Мандельштаме. В основу доклада положен комментарий к двухтомнику воспоминаний о поэте, подготовленному для издательства «Vita Nova».

В докладе будет сделана попытка суммировать и дополнить некоторые из наблюдений А. А. Долинина, вошедшие в его комментарий к набоковскому «Дару». Я постараюсь показать, что в романе прослеживается пасхальный лейтмотив, выраженный, в частности, в символической соотнесенности творческого дара героя (и некоторых других персонажей) с пасхальным яйцом. Более того, как кажется, эта метафора реализуется в эстетически-философской программе Годунова—Чердынцева. Традиционная семантика «зарождающейся жизни — в смерти» (возрождения, победы над смертью и т. д.) у Набокова несколько смещается. Яйцо как будто бы символизирует зарождающийся дар в оболочке жизненных потерь и утрат.
Дополнительной окантовкой «сюжета» о яйце служит оттененная в романе взаимосвязь Рождества и Пасхи с детскими болезнями, вписывающаяся в концепцию главного героя о зеркальности рождения и смерти. В докладе эта симметрия будет рассмотрена на фоне общей мотивной структуры романа. Наконец, я надеюсь привлечь более широкий набоковский контекст и, тем самым, реконструировать место обозначенного лейтмотива в его творчестве.

В финале хрестоматийной повести Лескова Иван Флягин внезапно сообщает попутчикам, что "скоро надо будет воевать", а сам он снимет "клобучок" и наденет "амуничку".
"Очарованный странник" публиковался в августовских и сентябрьских номерах газеты "Русский мир" в 1873 году, а сочинялся в 1872-1873 годы, когда никаких военных действия Россия не вела. В сообщении будет сделана попытка рассмотреть реплику героя Лескова в контексте публицистики начала 1870-х годов и разобраться, что же имел в виду герой и его создатель.

Среди нескольких тысяч русских стихотворений, написанных в этом просодическом формате, можно выделить не менее трехсот, посвященных теме встречи/сближения авторского «я» со знаменательным партнером.
В сообщении речь пойдет об общем сюжете таких текстов и его вариантах, в которых фигурируют партнеры разного типа: великие люди, литературные персонажи, животные, местности (страны, города, реки,…).
Будут поставлен вопрос об отражении характерных параметров единого архисюжета и его вариантов в комментариях к стихотворениям.

В докладе пойдет об итогах изучения более 200 писем из корреспонденции между императором Александром I и профессором Дерптского университета Георгом Фридрихом Парротом за 1802-1825 гг. Этот источник в комплексном виде еще никогда не вводился в научный оборот. Он показывает, что при выстраивании личных отношений с императором Александром I идеалы дружбы, эмоциональные переживания сами по себе не только не гарантировали влияния на государственные дела, но подчас шли в разрез с попытками привести в действие либеральные преобразования, что рано или поздно заканчивалось отчуждением и расставанием.

Для описания литературных (со)обществ, институционально оформленных взаимоотношений литературы и государственных учреждений (например, цензурного ведомства или Министерства народного просвещения) неоспоримую ценность имеют официальные документы, бюрократически фиксирующие фактическую сторону подобных взаимодействий (протоколы заседаний литературных обществ, годовые отчеты, цензурные дела о дозволении и запрещении печатных изданий и т. д.). В то же время хорошо известна неточность и неполнота источников этого типа, заставляющая не только расширять и дополнять круг релевантных свидетельств и документов, но и рефлексировать границы между источниками официального и личного происхождения применительно к конкретной исторической и, уже, литературной эпохе. В предполагаемом докладе я попытаюсь – на материалах, связанных с историей утверждения Вольного общества любителей российской словесности и Императорской Российской Академии (1816–1818), – показать «драматические пробелы» официальных регистрационных документов, неожиданную интригу, обнаружившуюся при их параллельном рассмотрении, а также чрезвычайно значимую роль незафиксированных или зафиксированных эпизодически частных взаимоотношений между участниками этих бюрократических процедур, в числе которых президент Российской Академии А. С. Шишков, министр народного просвещения А. Н. Голицын, министр внутренних дел О. П. Козодавлев.

Первая часть доклада посвящена атрибуции статьи «Наблюдения в отечестве. Письмо русскому в Париж», вышедшей по-русски в газете «Северная пчела» (28 и 30 ноября 1836 г.) и по-французски в издании «La Quotidienne» (13 ноября 1836 г.). Во второй части нашего выступления мы предложим интерпретацию «Наблюдений в отечестве». Э.П. Мещерский рассказывал о пребывании Николая I в Москве в августе 1836 г. и описывал эмоциональные реакции, которые следовало испытывать подданным при созерцании торжественных церемоний с участием монарха. Мы постараемся показать, как один и тот же документ, напечатанный на разных языках, способен преследовать противоположные цели. Публикация во французской газете встраивалась в концепцию экуменического (католико-православного) союза Европы и России. Тот же материал, помещенный в русскоязычной прессе, вписывался в противоположную по смыслу идеологию православия, самодержавия и народности, уже не предполагавшую конфессиональной спайки. The last but not the least: в контексте событий второй половины 1836 г. работа Мещерского приобретала неожиданное измерение – ее можно рассматривать как своеобразную реакцию на первое «Философическое письмо» Чаадаева, благо Мещерский был уникальным читателем Чаадаева, уже в ноябре 1836 г. познакомившимся со всеми восьмью статьями известного цикла. Почему это так и что из этого следует, мы и обсудим в докладе.

Гоголь был известен как большой мистификатор. Об этом свидетельствуют и воспоминания людей, его близко знавших, и даже его художественные тексты. Разительный тому пример – финальные строки «Страшной мести» о бандуристе, певшем песню про Хому и Ерему и столяра Стокозу. Имя гоголевского дядьки Семена Стокозы, игриво вписанное Гоголем в фольклорный контекст, на протяжении полутора столетий вводило в заблуждение комментаторов и исследователей, пояснявших, что Стокоза есть персонаж украинского фольклора (даже вопреки уверению фольклористов, отрицавших существование такого персонажа).
Данная предрасположенность Гоголя к мистификации, порой вольной, а порой и невольной, с особой остротой ставит вопрос о возможности использования его писем как источника биографических сведений и проч. Однако подобного рода намеренное «запутывание следов» встраивается порой в саму телеологию его творческого замысла и даже оказывается зашифрованным на пространстве художественного текста.
О данных «казусах» и пойдет речь в докладе.

Дневник А.И. Тургенева не очень часто, но все-таки использовался в историко-литературных исследованиях. Но за крайне редкими исключениями использование это носило сугубо утилитарный характер: исследователи выбирали отдельные факты по интересующим их темам. В докладе будет сделана попытка рассмотреть дневник иначе: на нескольких примерах показать, из чего состоял день Тургенева и какие — крайне разнообразные и разноуровневые — сведения он туда заносил.

Роман И. А. Гончарова «Обрыв» (1869 г.) изобилует загадками, возбуждавшими любопытство его современников и нынешних читателей. Не последнюю из них являет собой фамилия главного героя. Сама по себе фамилия Бориса Павловича Райского принадлежит к числу раритетных и может показаться искусственной, да притом, сконструированной не вполне удачно -- она обладает нарочито прозрачной внутренней формой и при этом несет на себе отпечаток совсем не той социальной страты, в которую Гончаров помещает своего героя. В докладе будет предложена этимология этой фамилии, позволяющая, как кажется, ответить на вопрос, что именно определило выбор тех или иных именований для персонажей «Обрыва».

Речь пойдет о тех специфических особенностях биографий и автобиографий советского времени, которые во многом были связаны с двумя обстоятельствами: во-первых, почти любому советскому человеку было что скрывать; во-вторых, советские и мировые катаклизмы ХХ столетия позволяли относительно легко подменять одни факты в биографиях и автобиографиях советских людей другими. Материалом для доклада послужит биография автора знаменитой детской юмористической повести «Приключения капитана Врунгеля» Андрея Некрасова.

О. М. Фрейденберг (1890-1955), известный филолог-классик и профессор Ленинградского университета, после своей смерти оставила большой железный сундук с неопубликованными работами и 34 тетрадями автобиографических записок (более 2000 рук. листов), которые охватывают ее жизнь с раннего детства по декабрь 1950 г. Записки создавались на основе документов из личного архива: переписки с друзьями, коллегами, учреждениями; выписок из записных книжек, стихов и других литературных произведений. Документы не просто использовались в тексте для уточнения событий, но физически включались в воспоминания: переписывались, вшивались или просто вкладывались в рукопись. В некоторых тетрадях документы составляют от 30 до 50 процентов объема. Переписанные в записки документы, как правило, уничтожались. Анализ документальных материалов в записках и тех, что сохранились в архиве Фрейдернберг, показывает, что такое обильное включение документов в отдельные части воспоминаний объясняется не столько тем, что таким образом она стремилась подтвердить приводимые в них сведения, но скорее тем, что, не надеясь на учеников и историков науки, она таким образом формировала свой архив, который главным образом должен был содержать законченные неопубликованные работы и воспоминания, представляющие собой научную биографию автора.

В докладе запись суда над Бродским, сделанная Фридой Вигдоровой, рассматривается в контексте различных значений понятия «документ», обсуждавшихся в ее кругу в середине 1960-х годов (документ как свидетельство, документ как произведение литературы).

В докладе рассматривается стратегия Пушкина-историка по отношению к свидетельствам очевидцев и хроникеров о невероятных происшествиях (чудесные спасения, внезапные обращения в чужую веру и т. п.), в которых они видели знаки божественного вмешательства в ход исторических событий. В отличие от Карамзина, скептически относившегося к подобным рассказам летописцев как к домыслам, порожденным непросвещенным сознанием давних «веков душевного младенчества, легковерия, баснословия», Пушкин не только включал в свою «Историю» все такие свидетельства, но и в нескольких случаях усиливал в них мотивы чудесного, чтобы создать параллели с библейскими и агиографическими претекстами. Эта стратегия, как представляется, была следствием его концепции случая как «орудия Провидения».

Как известно, в каноническом тексте романа Толстого, Анна и Левин встречаются лишь однажды, незадолго до гибели героини. Однако их пути пересекаются еще один раз в черновиках заключительной части романа, теперь – при трагических обстоятельствах. В докладе сделана попытка интерпретировать эту вторую встречу героев, исключенную автором из окончательного текста, как спрятанное звено в «лабиринте сцеплений» – одно из тех звеньев, которые приподнимают завесу над замыслом романа.

В докладе на примере конспектов лекций Ю.М. Лотмана ставится проблема публикации неавторизованных конспектов лекций университетских профессоров: эдиционные и комментаторские проблемы, соотношение печатных трудов автора и их изложения в устной форме для студенческой аудитории, материал для реконструкции лекторской манеры преподавателя.

В докладе пойдет речь о работах З.Г. Минц конца 1960-х – нач. 1970-х гг., опубликованных на эстонском языке. Подлинники этих статей в архивах пока не обнаружены, однако, их следует рассматривать на фоне русско-советского дискурса
того времени, что до сих сделано не было. Статья «Проблема условности в творчестве М. Горького», опубликованная в третьем номере филологического журнала „Keel ja Kirjandus“/Язык и литература за 1968 г., безусловно является новаторской, так как она лишена оценочности, присущей советскому литературоведческому дискурсу о Горьком, и в ней рассматриваются особенности поэтики писателя на протяжении всей его творческой эволюции. В работе «Проблема человека в творчестве Достоевского», помещенной в № 11 „Keel ja Kirjandus“ за 1971 г., исследуется динамика концепции человека у Достоевского и соотношение «сознательного» и «бессознательного» как важнейшего импульса в поведении персонажей писателя.

Ю.М. Лотман подготовил несколько книг в составе известной книжной серии, выходившей в изд-ве «Советский писатель»: собрания стихотворений А.Ф. Мерзлякова и Н.М. Карамзина, антологии «Поэты начала XIX в.» и «Поэты 1790-1810-х годов» (последняя – совместно с М.Г. Альтшуллером). Эти работы встраиваются в разные контексты – контекст самой книжной серии, имевшей непростую историю и занимавшей значимое место в советском культурном ландшафте; контекст современной науки о литературе; а также в контекст научной биографии Лотмана. Насколько нам известно, до сих пор эти контексты не были описаны. В докладе мы попытаемся дать их предварительный очерк, опираясь на анализ композиции и концепции книг, подготовленных ученым в рамках серии, и отзывы Лотмана о «Библиотеке поэта» в целом и отдельных изданиях.

Доклад посвящен одному случаю пародирования официальной советской поэзии в литературе андеграунда, а именно пародии (1965) В. Гаврильчика на стихотворение С. Щипачева. Пародируемый текст малопримечателен сам по себе, однако реализует специфический эротический дискурс, характерный для произведений Щипачева. Частный случай позволяет проблематизировать эротические мотивы в официальной советской поэзии, а также в конце доклада обратиться к генезису любовной поэзии Л. Аронзона.

Доклад посвящен описанию контекста и истории публикации рецензии на брошюру Пушкинского Дома, выпущенную к столетию Б. В. Томашевского.

«Письмо отцу» (заглавная буква принята в «кафкианстве»). Будучи, на мой взгляд, безусловным документом, поскольку не предназначалось никому кроме отца, письмо в то же время видится важным ключом к пониманию беллетристики писателя (непосредственно – ряда новелл, посвященных «отцовской» теме, и опосредованно – романов, которые, Кафка, как известно, также «завещал» не читателям, а огню).

Речь пойдет о трансформации документов в литературе, в частности, о том, почему «Жизнь Арсеньева» воспринимается – неправильно – как автобиография, о том, что отдельные элементы романа (записные книжки и выдержки оттуда) соревнуются с autofiction/ литературой факта – модным направлением 1920-1930-х годов; и еще некоторых курьезах подделок под документы.

«Как хлестаковщина представляла концентрацию черт эпохи в человеке, – писал Ю.М. Лотман, – так же, в свою очередь, и она, во встречном движении поднимаясь снизу до государственных вершин, формировала облик времени». В предлагаемом докладе мы остановимся на культурной реконструкции этого «встречного движения» фальсификации снизу к самому верху. В центре нашего внимания будут публикации в американской прессе конца 1920-х годов фальшивых «интервью» И.В. Сталина, вызвавшие гнев вождя, напечатавшего в «Правде» 18 декабря 1927 «Заявление представителям иностранной печати о подложных “статьях Сталина”». Нам удалось не только установить, о каких именно статьях писал Сталин, но и кто был их автором и какой была реальная подоплека этих «темных» фальсификаций. Как мы постараемся показать, вождь СССР – сам профессиональный провокатор и фальсификатор истории – ошибся, указывая на сознательные политические и идеологические происки создателей его подложных интервью и статей. История поддельного Сталина представляет собой не коварный политический заговор, кристаллизовавшийся в серии подметных текстов, действительно характерных для той эпохи, но одно из многочисленных проявлений необузданного «таблоидного» воображения маленького автора-эмигранта – журналиста, жулика и мистика, – «телепатически» боровшегося с советским вождем на протяжении тридцати лет.

Речь пойдет о взаимном перетекании фактов и вымыслов и о натурализующей роли документа. На примере одной виньетки (=литературного оформления докладчиком эпизода из собственного профессионального опыта) будут рассмотрены художественные механизмы, которые действуют в «сырой действительности» -- благодаря как собственным жизнетворческим усилиям персонажей, так и объективной логике человеческой комедии, поставляющей неожиданную, но, как водится, хорошо подготовленную, документированную развязку.

Автор доклада вновь обращается к полемике о старом и новом слоге российского языка в начале XIX в. Слова-символы или «жупелы» (по определению Ю.М. Лотмана и Б.А. Успенского), в которых А.С. Шишков видел результат порчи языка современными писателями-карамзинистами и против которых боролся, были проверены по «Словарю Академии Российской» (1789-1794 и 1806-1822). Как выяснилось, типичные «карамзинизмы» (трогательный, чувствительный, утонченный, влияние) вполне приняты Словарем - самым авторитетным на тот момент кодификатором русского литературного языка. Напротив, слово наитствовать, которым автор «Рассуждения о старом и новом слоге» предлагал заменить «влиять», маркируется как малоупотребительное. Шишков не отрицал, что ненавистные ему слова, результат французского влияния, вошли в общее употребление, иногда в тексте трактата он даже приводит их толкование по Словарю, но считает такую «укорененность» печальной и пагубной. Сравнение литературных программ Шишкова и Карамзина показывает, что первый ориентируется на созданную им умозрительную литературную норму, тогда как Карамзин – на вкусы современных читателей.

Большое стихотворение Анны Буниной не становилось объектом внимательного анализа, которого оно достойно по резкому своеобразию, выделяющему его на фоне других «женских» сочинений начала XIX в. В докладе будут проанализированы культурные практики и поэтические тексты, повлиявшие на разработку темы; особенности авторской репрезентации, определившие литературную судьбу Буниной; а также вероятные отражения ее «автопортрета» в позднейших текстах.

Короткое сообщение имеет целью указать на один из возможных и еще не изучавшихся источников сюжета гоголевской комедии и одновременно продемонстрировать, как Гоголь работал с конкретикой, тем или иным образом попадавшей в поле его зрения, и как выходивший из-под его пера текст далее сам моделировал реальность.

А.С. Хомяков известен не только своими философскими и богословскими трудами, темпераментом азартного спорщика и удивительной фотографической памятью. Его репутация в глазах современников включала еще одно качество – веселость, склонность к шуткам и розыгрышам, которыми Хомяковы, Киреевские, Свербеевы, Елагины славились на всю дворянскую Москву. В докладе я подробно расскажу об одном из таких розыгрышей, устроенном 1 апреля 1839 г. Я попытаюсь ответить на вопросы: какую роль в устроенной шутке играла философия? Насколько обидным мог быть знаменитый хомяковский юмор? Как высокие умственные материи становились частью светских практик, в которые были вовлечены старшие славянофилы?

… Где литератор перестает быть записчиком и делается выдумщиком, там исчезает между ним и обществом всякая связь (Лесков, Русские общественные заметки, 1869). Жанровое своеобразие «Печерских антиков» (1883) более всего очевидно, если, с одной стороны, читать их в ряду современных им и чуть более поздних «городских» киевских типологий (Ясинский, Куприн), а с другой, – представлять собственно генезис, историю создания этого текста. «Антики» писались для «Киевской старины» - нового на тот момент журнала с достаточно широкой программой (помимо исторических исследований здесь предполагалась публикация материалов из устной истории, местного фольклора и т.д.), а редактор и заказчик этого текста – профессор кафедры истории раскола Киевской духовной академии Ф.Г. Лебединцев. Первоначально «Антики» задумывались как очерк под названием «Царский немоляк» (другой вариант: «Старец Малафей и его отрок»), и уж затем превратились в «собрание анекдотов» про сказочных («античных») киевских богатырей и неканонических праведников. Что до литературного контекста, то сам Лесков, объясняя свой замысел Лебединцеву, писал – буквально – про «побасенки» (по Гоголю): «я не историю даю, а просто веселую штучку, кое-что, “пель-мель с горошком”». Эйхенбаум указывает на польскую и украинскую традицию (того же Гоголя, а также Крашевского и Сырокомлю), а сам Лесков в «Старинных психопатах» дает конкретную отсылку – это польская народная книга апокрифов о «пане Коханку» - Кароле Станиславе Радзивилле. Наконец, мы попытается читать «Печерских антиков», поверяя городские реалии свидетельствами киевских мемуаристов и содержанием журнала «Киевская старина» 1882-1883 гг. В конечном счете, если вернутся к смыслу эпиграфа, Лесков, в самом деле, записчик – записчик тех самых выдумок, апокрифов, устной городской истории.

В докладе речь пойдет о до сих пор не изученной картотеке А.Н. Лескова, включающей два раздела - хронологическую роспись основных событий литературного и жизненного пути отца и предметно-именной указатель, с ключевыми, по мнению составителя, понятиями и именами, важными для жизни Н.С. Лескова. Сообщение будет посвящено принципам организации и логике фильтрации собранного А.Н. Лесковым материала. Основная часть была использована сыном писателя в книге "Жизнь Николая Лескова: По его личным, семейным и несемейным записям и памятям", М.: Гослитиздат, 1954. Особое внимание будет уделено фактам и обстоятельствам, зафиксированным в картотеке, но не вошедшим в книгу.

В докладе пойдет речь об эволюции восприятия опер Моцарта („Cosi fan tutte“, «Дон Жуан»,«Свадьба Фигаро» и «Волшебная флейта») в дневниковых записях, поэзии и прозе Михаила Кузмина 1900-х – 1930-х гг. Музыкальные образы Моцарта становятся знаками эмоциональных состояний, психологических переживаний и мимолетных настроений персонажей или самого Кузмина как автора дневниковых высказываний. В образах музыки Моцарта кодируются также формы и фазисы любовного чувства, которые испытывают герои, проецируемые автором на оперных персонажей.

В докладе пойдет речь о ключевой загадке позднего стихотворения Георгия Иванова «Ликование вечной, блаженной весны…». Будет предпринята попытка ответить на ключевой для понимания этого стихотворения вопрос: кому подражают в финале Гумилев и сам Иванов, «попарно» гуляя по берегу Невы?

В докладе рассматривается реплика безымянного персонажа из «метатекстовой» части пьесы Давида Самойлова «Живаго и другие» (1987), одного из последних больших сочинений поэта. Анализ «источников» этой реплики позволяет охарактеризовать итоговую систему представлений Самойлова об истории русской литературы и выявить важнейшие ценностные ориентиры поэта.

Речь пойдет не о прямом воздействии литературного текста на «жизнь», а о неизбежном промежуточном шаге – истолковании текста влиятельными критиками, определяющем его читательское восприятие. Основываясь на своих подробных разборах двух чеховских рассказов, «Душечки» и «Агафьи», я постараюсь продемонстрировать искажающее влияние интерпретаций, предложенных соответственно Л.Н. Толстым и Д.С. Мережковским, на общественное бытование этих текстов.

Доклад будет строиться вокруг того, что в дворянской культуре выкристаллизовался особый тип писателя, после 1917 года ставший «исчезающим видом»: с отменой дворянства как класса отмерло и его представительство на культурной арене. Авторы, подпадающие под указанный тип, по большей части эмигрировали. В Париже и Берлине они создали новый для русской литературы канон: эмигрантский дворянский Künstlerroman, повествующий о юном дворянине, который становится – в царской России или в эмиграции – «художником». Этот персонаж всегда выражает артистическое credo своего автора, а в половине случаев к тому же является автобиографическим. На мой взгляд, прагматические цели эмигрантского дворянского Künstlerroman’а состояли в том, чтобы запечатлеть «исчезающий вид» «художника»-дворянина, а если повезет, то при падении коммунистического режима предложить его в качестве ролевой модели для подражания, которая бы, в свою очередь, отменила тот тип homo soveticus’a, что усиленно насаждался советским Bildungsroman’oм. Все это – преамбула к разбору «Жизни Арсеньева» с точки зрения того, как Арсеньев, alter ego Бунина, формировался в дворянско-писательской среде и, впитав этот опыт, врастал в русскую литературу.

Пушкинский прогноз, высказанный по поводу «Горя от ума», сбылся в полной мере. Однако не только грибоедовские слова и целые фразы начинали жить своей отдельной жизнью в самых неожиданных контекстах. Та же судьба ожидала и некоторые особенно удачные фразы из французских водевилей. В докладе будет рассмотрена судьба трех таких водевильных цитат: слова «коленкор», которое приобрело новое значение после водевиля Э. Скриба и А. Дюпена «Битва гор» (1817), фразы «Возьмите моего медведя» из водевиля того же Скриба и Ксавье «Медведь и паша» (1820) и наконец, выражения «Чай госпожи Жибу» из «гривуазной пьесы» Т. Дюмерсана «Госпожа Жибу и госпожа Поше» (1832).

Стихотворение Боратынского "Старательно мы наблюдаем свет..." - один из немногих поэтических текстов первой трети XIX века, осмысляющий поговорку как феномен культуры. Однако не вполне ясно, как поэт понимал поговорку. В докладе пойдет речь о статусе паремий в первой трети XIX в., который, в свою очередь, позволит уточнить поэтику стихотворения. В свете культурного контекста стихотворение Боратынского предстает уникальным текстом, который, работая с разными культурными дискурсами, иконически передает характер человеческого мышления.

В докладе будут рассматриваться случаи, когда поступки и реплики в реальных, а не вымышленных, ситуациях могут рассматриваться как цитаты или воспроизведения некоторых архетипических тем, сюжетов и т.д. вплоть до вполне конкретных текстов. Особенно интересны случаи, когда прецедент осознается участниками: «…и поняли мы, Что мы на пиру в вековом прототипе На пире Платона во время чумы». Простейшим случаем является отождествление персонажей: новый Расин, балканский Горький. Следующий шаг: отождествление персонажей в сюжете (например Павел I – Гамлет). Более тонкие случаи – когда всю ситуацию можно считать намеренной или бессознательной цитатой из конкретного текста.

Если шизофрения, согласно гипотезе Тимоти Кроу, есть плата Homo Sapiens за пользование языком, то бред, по нашему мнению, можно назвать платой человека за пользование культурой. При этом встроенность бреда в культуру, зависимость его от культурных контекстов может быть рассмотрена, учитывая такие аспекты, как соотношения языка и мышления, текста и реальности, происхождение языка и генезис внутренней речи. При таком подходе когнитивно-культуральные концепты «языковая картина мира», «языковая личность», «ядерные сюжеты», «фабула», «сюжет» и многие другие начинают приобретать новое звучание и развитие. Об этом и пойдет речь в докладе.

В романе Т. Манна «Доктор Фаустус», посвященном немецкой трагедии 1933 – 45 гг., заявленным двойником главного героя, композитора Адриана Леверкюна выступает англист – переводчик Рюдигер Шильдкнап, чья поведенческая программа холодно-отстраненного наслаждения жизнью одновременно продолжает его литературную деятельность, и продолжается ею. Это соотносит его с формальным антиподом того же Леверкюна — рассказчиком (и опосредованно — автором), чье слово в романе, по сути, не выражает предмет, а метонимически продолжает его, – делая читателя компонентой вновь созданной действительности. Литература программирует свое продолжение жизнью, поскольку становится ее новой формой.

В докладе пойдет речь о хрестоматийном платье героини «Алисы в стране чудес». Будет рассмотрена история возникновения этого образа и его дальнейшие трансформации. Платье Алисы впервые нарисовал сам Льюис Кэрролл, а для первого издания повести – Джон Тенниел. Все детали этого наряда вошли в историю костюма – и само платье, и фартук, и ободок, и туфли с ремешком. Платье Алисы стало популярным в детской моде последних десятилетий 19 века, и затем претерпело множество трансформаций. Изначально черно-белые иллюстрации Тенниела в последующих изданиях обрели цвет, а после диснеевского мультфильма в массовой культуре закрепился синий вариант с белым фартуком. В последнее время наряд Алисы популярен в Японии как костюм для косплея, вписываясь в эстетику каваии.

Главная функция писем военного времени, по определению Инны Лотман, была в сообщении: „Мы живы, нам можно писать“. "Все остальное – архитектурные украшения". Основными "украшениями" были умолчания о реальной жизни и попытки реконструировать утерянный мир семьи и интеллектуального общения сообщениями о привычном: книгах, поэзии Гейне, обсуждением проблем изучения французского языка и т.п. В докладе будет рассмотрен также сюжет о встрече Ю.М. Лотмана с виленским доцентом и сделана попытка объяснить его возникновение.

В «Страстях Перпетуи и Фелицитаты» (Passio Perpetuae et Felicitatis) рассказывается, как в пригороде Карфагена в 203 г. арестовали, а затем казнили, несколько молодых катехуменов и присоединившегося к ним их наставника, катехизатора Сатура (Сатира). В Passio входят наряду с анонимными богословскими Прологом и Эпилогом и рассказом безымянного современника событий о происходившем в тюрьме и на арене со зверьми собственноручные тюремные Записки самой Перпетуи. В них она рассказывает среди прочего о четырех ее сновидениях (это единственное до 4 века собственное сочинение женщины-христианки); следом за ее Записками составитель поместил описание пророческого Видения посмертной участи мучеников, составленное от лица катехизатора Сатура. В докладе делается попытка обосновать, почему, на наш взгляд, четыре сна Перпетуи эта незаурядная двадцатидвухлетняя женщина действительно видела и записала то, что видела. Для сравнения используются параллели образов и мотивов этих снов с записями сновидений, сделанными современными антропологами и психологами. А сон или видение Сатура о том, как, покинув плоть, мученики отправятся на небо, не имеет примет реального сна. Это не исключает того, что видение о посмертии мучеников было, но каким бы ни был импульс к написанию Visio, оформлено оно было как учительное и утешительное сочинение, без нарушения логики и связности, без "непонимания" и прямой не интерпретирующей передачи сновидцем зрительных образов и пережитых ситуаций. Доклад представляет собою, таким образом, опыт сопоставления "дикорастущей" литературы, которая ставит перед собой не литературные, но только прагматические, жизненные, задачи (что не мешает исключительной яркости и символической насыщенности описаний), с литературной и богословской обработкой, вполне возможно - реального видЕния Сатура.

В докладе будут рассмотрены случаи нарушения языковых конвенций в связи с воззрениями Толстого на природу знака.

В докладе рассматриваются случаи обращения М.Л. Гаспарова к теме зауми в «Записях и выписках» - от детских воспоминаний о странных и смешных именах до историко-литературных комментариев к чужим текстам и едкой критики филологической теории «кварка», предложенной Вяч. Ивановым. В «Записях и выписках» Гаспаров несколько раз обращается к проблеме заумного языка, пряча ее важность для своих размышлений о значении слова и поэзии под игровой маской и дразнящей манерой изложения.

В докладе прослеживается история гипотезы, согласно которой Пушкин в 1829 г. поехал на Кавказ и в действующую армию с целью убежать в Турцию, а оттуда на Запад. Восходящая к неверно понятой фразе Тынянова и сценарию кинофильма «Путешествие в Арзрум» (1937), она пользуется популярностью и в наши дни, хотя легко опровергается известными биографическими и военно-историческими фактами.

В докладе будут представлены три комментария к античным романам: к Лонгу и Апулею пояснение приходит из современной жизни (sic!), а еще три необычно детальных описания позы из «Иосифа и Асенет», «Херея и Каллирои» и «Эфиопики», возможно, позволяют предположить и их непосредственное преемство и на этом сходстве отчетливо продемонстрировать кардинальное отличие этих описаний.

В докладе рассматриваются анналы Вустерской рукописи Англосаксонской Хроники за 1067 г., повествующие о браке Маргариты, дочери Эдуарда Изгнанника, с шотландским королем Малькольмом, в контексте историографии (хроник ЖофреГаймара, Уильяма Мальмсберийского, Иоанна Вустерского, ОрдерикаВиталиса) и агиографии («Жития святой Маргариты, королевы шотландцев», которое было написано епископом Турготом в 1104-1107 гг.). Хотя эти анналы до сих пор редко привлекали внимание исследователей, в недавнее время было высказано предположение, что их текст, обрамляющий пятистрочную рифмованную вставку, тоже имеет поэтическую форму. Источником записи за 1067 г. считается несохранившееся «Житие святой Маргариты», написанное после ее смерти в 1093 г. В докладе опровергаются обе гипотезы и аргументируется предположение, что запись за 1067 г. сочинена ритмизованной аллитерированной прозой, в которой спорадически используется рифма, и представляет собой амплификацию более ранней записи, включенной в Вустерскую рукопись.

Функциональное противопоставление статуи и куклы, восходящее к статье Ю.М. Лотмана «Куклы в системе культуры», анализируется в докладе на примере пролога к троянскому мифу о Протесилае и Лаодамии, нашедшему отражение в трагедии Еврипида «Протесилай», которая реконструируется на основании пересказов поздних мифографов (Гигин, Иоанн Цецес). В докладе высказывается предположение, что в античной версии мифа о Протесилае отражены мифологические представления об «оживании мертвого подобия» (Ю.М. Лотман), сопровождаемом превращением живого существа в неподвижное, лишенное жизни, и предлагается новая интерпретация строк Овидия (RemediaAmoris 723-724). Докладчик показывает, как в отличие от античной мифологии в мифологической драме Серебряного века статуя получает амбивалентное осмысление: с одной стороны, как произведение искусства, как объект чужого творчества, предназначенный для созерцания аудитории, которой отводится роль «воспринимающего адресата» (Ю.М. Лотман), с другой стороны, как кукла, наделенная функциями объекта игры. Высказывается предположение о причинах функциональной трансформации представления о статуе как ожившей кукле в мифологии Серебряного века, среди которых выделяется влияние новой метафоры сознания, порожденной автоматической машинной цивилизацией. Как и в мифологии губительной статуи, исследованной Р. Якобсоном, совмещение живого актера со статуей/куклой способно к порождению не игрового, но трагического.

Углубляя рокайльную стилистику портретной живописи – «генерализующее» размывание черт модели и ее перевод из эмпирического ин- и экстерьера в мглистую световоздушную среду, – Ф.С. Рокотов сделал модель отчасти предметом своего художественного сознания (воспоминания или воображения), а самое среду – сферой этого сознания и диалога с моделью. Этим художник объективно воспроизвел либо предвосхитил поэтический дискурс элегии, дружеского и любовного послания русской лирики последней трети XVIII века, в которой дворянин из объекта превратился в субъекта. Заказчик – сюзерен задал художнику – вассалу модель его собственной авторской позиции.

Доклад будет посвящен иллюстрациям Р. Берча к повести Ф. Бернетт «Маленький лорд Фаунтлерой» (1886). Будет рассмотрено влияние этого цикла иллюстраций на детскую моду конца XIX века.

Доклад посвящен влиянию очень важных для Ольги Фрейденберг взаимоотношений «учитель-ученик» на выбор литературного памятника для первого серьезного научного исследования (апокрифа «Деяния Павла и Теклы»), значению этого памятника в ее биографии, а также связанной с этим памятником переписке Фрейденберг с ее университетским учителем С.А. Жебелевым.

Речь пойдет об одном из самых распространенных мотивов мифопоэтического объяснения пейзажа – легендах и преданиях о заключенном в горе (холме, холмике) великане и о некоторых других топосах, связанных с горным рельефом и островами вулканического происхождения. Мы предполагаем также коснуться иконографического мотива великана, перешагивающего горы (т.н. enjamb?dug?ant), оказавшего большое влияние на топонимику.

В докладе будет реконструирован круг чтения Ю.М. Лотмана 1940–1946 годов, времени его службы в Красной армии и участия в войне. Материалом для реконструкции послужат неопубликованные письма Ю.М. Лотмана родителям и сестрам и дневниковые записи этого времени. Среди прочитанных книг – учебники по философии и истории древнерусской литературы, работы о Пушкине, книги по истории декабристского движения, «Закат Европы» Освальда Шпенглера, романы и стихи на французском языке. Материалы военного времени дают представление и о Лотмане – переводчике Генриха Гейне и сочинителе стихов. В докладе также будет показано, насколько размышления военных лет близки некоторым темам дальнейших работ Ю.М. Лотмана и особенно его позднему творчеству.

1. Первое представление комедии «Модная лавка» И.А. Крылова состоялось на сцене петербургского Большого театра 27 июля 1806 года, текст же был опубликован только в 1807 году. В Москве увидели пьесу только 22 апреля 1807 года.
2. На представление откликнулись многие первые зрители и мемуаристы – С.П. Жихарев, Ф.Ф. Вигель. Позднее, свои впечатления описал Адам Глушковский (Записки балетмейстера), которые увидели свет только в 1940 году. Автор записок, с января 1812 года живший и работавший в Москве танцовщиком и хореографом, отослал свои воспоминания П.А. Вяземскому. Сопроводительное письмо князю помечено Глушковским 17 декабря 1867 года.
3. Один из эпизодов пьесы связан с тем, что в модную лавку нагрянула полиция с целью обнаружить контрабанду. Все европейские правители больших и малых государств запретили ввоз французских товаров (прежде всего предметов роскоши) как символ революционной заразы. Последний запретительный тариф Екатерины II относится к 1796 году, но он был немедленно отменен Павлом Петровичем не только потому, что тот старался избавиться от материнских установлений, но и потому, что Англия заняла Мальту, что император счел личным оскорблением. Он пошел навстречу Франции, требовавшей отказа от торговли с Англией, что было крайне невыгодно России.
4. Таможенные добавления в тарифы при Александре I опирались на екатерининский тариф 1796 года. А еще раньше, 8 февраля 1793 года Екатерина опубликовала именной указ Сенату, первая статья которого гласила: «Действие торгового договора между Нами и покойным королем Французским Людовиком XVI, в день 31 Декабря 1786 года заключенного, до выше описанной эпохи восстановления порядка и власти законной во Франции прекратить».
5. Иностранцы, присутствовавшие в России, отмечали, что во французских ящиках во многих лавках лежали и продавались русские товары. На этот сюжет откликнулся и художник А.Г. Венецианов. «Французский магазин помады и духов» изображает дворянина в гусарских сапожках, с увеличительным стеклом в левой руке, рассматривающего склянки и баночки на прилавке (надпись под изображением гласит: «Французское ли это?» – ответ магазинщицы: «О месье самое свежее»). Вопрошающий словно не замечает, что за спиной хозяйки разливают в баночки и бутылочки только что приготовленный товар.

«Письма русского путешественника» Н.М. Карамзина являются одним из ключевых текстов русской литературы. Описывая и анализируя мир путешественника, ученые интересовались тем, чт? герой видит вокруг себя, что думает и чувствует и в какой мере является alterego автора, однако никто не обращал внимания на вещи, его окружающие, и на их функции в тексте. Нам хотелось бы показать, что их выбор далеко не случаен и что они принадлежат не только внеположенному литературе миру быта, но и имеют литературную природу. Цель доклада – продемонстрировать, что вещи «появляются» из «Сентиментального путешествия по Франции и Италии» Л. Стерна, углубляя интертекстуальный диалог между этими двумя знаковыми текстами.

И.И. Козлов занимает значительное место в истории русского поэтического перевода в первой половине XIX в. прежде всего благодаря своим переводам и переложениям из английской поэзии. Собственные сочинения Козлова известны не в пример менее широко, можно сказать, что его существование в истории литературы обеспечено одним текстом, положенным на музыку. Отчасти это можно объяснить той биографической случайностью, которая обусловила обращение светского человека к профессиональным занятиям поэзией. Однако литературная известность Козлова в 1820-е, его поэтическая слава и репутация тех лет – по контрасту со скорым исчерпанием читательского внимания и забвением – позволяют задуматься о своеобразии переводческого метода и авторского стиля. В формулировке А.А.Бестужева, вынесенной в заглавие, на наш взгляд, можно искать ключ к толкованию того и другого. Важнейшими для Козлова поэтическими авторитетами (кроме Байрона, объекта переложений и подражаний) были Жуковский и Пушкин – отношениям Козлова к ним и будет посвящен доклад.

В главе 12 романа И.С. Тургенева «Отцы и дети» о губернаторе-прогрессисте сказано: «В сущности, Матвей Ильич недалеко ушел от тех государственных мужей Александровского времени, которые, готовясь идти на вечер к г-же Свечиной, жившей тогда в Петербурге, прочитывали поутру страницу из Кондильяка; только приемы у него были другие, более современные». В изданиях Тургенева откомментированы и Свечина (русская католичка), и Кондильяк (французский философ, деист и сенсуалист). Но нигде не объясняется, почему, собственно, для похода к католичке государственным мужьям требовалось читать философа-сенсуалиста, а не, например, что-нибудь из богословской литературы. В докладе будет сделана попытка объяснить эту странность.

Доклад отталкивается от известной и до сих пор неразрешенной проблемы с датировкой статьи А.С. Хомякова «О старом и новом». Н.Н. Мазур и А.Л. Осповат в своих работах привели неопровержимые документальные свидетельства, согласно которым текст Хомякова можно датировать как 1837-м, так и 1840-м годами. Разыскания докладчика в архиве М.П. Погодина позволили выдвинуть ряд новых предположений о времени появления статьи на свет. Так, выяснилось, что речь идет не об одном произведении, а о двух работах, соединенных затем в единое целое. Кроме того, оказалось, что спор в начале 1840-х годов вели не только Хомяков и И.В. Киреевский («В ответ А.С. Хомякову»), но и Т.Н. Грановский, написавший по сему случаю отдельный текст, сохранившийся в рукописи. Участие в вечерах у Киреевских Грановского позволяет включить в поле нашего исследования сведения из эпистолярия русского историка, способные существенно уточнить датировку и время создания всех упомянутых выше статей. В докладе также предпринимается попытка составить "программу" дискуссий в доме Киреевских на рубеже 1839 и 1840 годов (где заметную роль играл бывший в то время в Москве Н.В. Гоголь).

В докладе предполагается прокомментировать сюжеты из «Автобиографии» Н.И. Костомарова, касающиеся убийства его отца, вольтерьянца и атеиста, судьбы его матери и его собственного незаконного рождения, – «преступления и наказания», «раскаянья» убийцы и т.д., в контексте очевидных на первый взгляд аллюзий на романы Достоевского, повести Костомарова об «отложенном наказании» и «потере Бога» («Сорок лет»), а также записей Ф.Щербины, который опрашивал после смерти Костомарова крестьян села Юрасовка. Отдельного комментария в этом сюжете заслуживает толстовская версия «окончания» костомаровской повести о «потере Бога» (1886).

В докладе рассматриваются случаи, когда литературный фантазм сначала порождает замок (так лорд Уолпол в самую эпоху Просвещения строит в окрестностях Лондона средневековый «готический» замок Строберри-хилл, архитектурно режиссируя в нем атмосферу тайны и ужаса), а затем, недовольный содеянным, пишет роман «Замок Отранто», который, по его мнению, значительно лучше, чем замок, отражает его фантазию. Так зарождается жанр готического романа. Другой подобный случай – строительство влюбленным в античность историком и банкиром Теодором Рейнахом на Лазурном берегу виллы Керилос, кажется, единственной на сегодняшний день «аутентичной» реплики античных вилл, которая и по нынешний день не перестает будоражить воображение – как художников, так и писателей.
Работа выполнена в ИМЛИ РАН за счет средств гранта РНФ № 18-18-00129 «Русская усадьба в литературе и культуре: отечественный и зарубежный взгляд».

В докладе пойдет речь о поэтической образности, выражающей в лирике Фета концепт мировой музыкальной гармонии, и лирических персонажах, репрезентирующих эту идею. В исследовательской литературе последних лет затрагивалась тема музыкальной мифологии в поэзии начала XX века, однако особенности представлений о музыкальной сущности Вселенной, о мифологизации музыки, композиторов и музыкальных произведений у поэтов XIX века, в особенности второй его половины, почти не изучены. Под идеей мировой музыкальной гармонии мы подразумеваем пифагорейско-платоновскую теорию музыкального устройства Вселенной на основе Божественного разума. Об этом концепте Фет неоднократно упоминает как в своих статьях, так и переводах и есть основания полагать, что Фет воспринимал его не только сквозь призму многовековой литературной традиции, но и непосредственно, читая диалоги Платона. Среди образов, репрезентирующих мировую музыкальную гармонию в поэзии Фета наиболее частотными являются метафоры «трепета» и «дрожи», часто выступающие как поэтические синонимы. Они описывает движение элементов души лирического «я» и динамику, характеризующую жизнь природы или Вселенной.

В докладе будет рассмотрена функция обыгрывания в различных поэтических и прозаических контекстах передачи голосов соловья, коростеля, перепела и др. (От Жуковского, Фета и Гончарова до Шолохова и Пастернака).

История рецепции творчества Толстого в статьях Н.Н. Страхова в общих чертах давно описана (Эйхенбаум 2009: 549-64; Бабаев 1978; Малецкая 2007). Обсуждалась и критическая концепция (в том числе влияние на нее А. Григорьева) и стратегия Страхова, который вопреки левому и крайне правому флангу критики позиционировал «Войну и мир» как наиболее значительное произведение русской словесности, а ее автора – как самого крупного русского писателя (статья «Война и мир, томы V и VI», 1870). Однако до сих пор стратегия и программа Страхова не рассматривались как часть дифференцированного критического поля 1860-х годов и более того – как аномалия на общем фоне. В докладе я постараюсь показать, что выдвижение Страховым Толстого как ведущего и главного русского писателя воспроизводило хорошо отработанную в русской критике 1830-50-х годов модель объявления нового гения, которая, однако, в конце 1860-х годов воспринималась как архаичная и безнадежно устаревшая. С одной стороны, Страхов пользовался приемами своего «учителя» А. Григорьева, который в 1852 году выдвинул Островского как «новое слово» русской литературы. С другой, после скандала с посмертным выдвижением Чернышевским Добролюбова как «главы русской литературы» критики единодушно констатировали, что никакой консенсус в вопросе о главе литературы более невозможен, и предпочитали эстетическую либо социологическую критику «программирующей». На что надеялся Страхов в 1870 году, как была воспринят его амбициозный «проект», ставивший Толстого во главу литературного поля, и каковы были его последствия для литературной репутации писателя, – на эти вопросы и даст ответ мой доклад.

В начале 1878 г. Соловьев приступил к чтению публичных лекций по философии религии. Достоевский был среди слушателей. В этот период, совпавший с работой Достоевского над «Братьями Карамазовыми», они интенсивно общались. Соловьев был в курсе не только публикуемых глав романа, но и возможного продолжения, где Алеша должен был стать цареубийцей.
Достоевский умер 28 января 1881 г., а 1 марта был убит Александр II. Тема цареубийства стала актуальной, а замысел писателя пророческим. Это подсекло оптимистическую концовку ЧБ. Соловьев вводит в свой текст тему искушения Христа, которая является центральной в ЛВИ.
Расхождение между Соловьевым и Достоевским в трактовке библейского сюжета затрагивают не вопросы веры и безверья, не отношения к католицизму или Западу, а само понимания мироустройства. Соловьев рационален, логичен и последователен. Все этапы мирового движения он прекрасно укладывает в триады. Отказ от христианства во имя разума является для него необходимым этапом в созревании этого разума. Разум, восставший против веры и не находящий себе ни в чем опоры, должен в итоге осмыслить веру и добровольно принять её.
Достоевский значительно менее рационален. Три брата Карамазовых, на первый взгляд, соответствуют трем главным сферам бытия у Соловьева: субстанциальному, умственному (идеальному) и чувственному (реальному). Однако это внешнее совпадение отнюдь не художественная иллюстрация к идеальным сущностям Соловьева. В них показано, как темная и иррациональная сила карамазовщины искажает эти сущности, подавляя в Алеше добро, в Иване истину, а в Дмитрии красоту.
Соловьев под влиянием ЛВИ и цареубийства отказался от оптимистической концовки ЧБ и завершил их критикой европейской цивилизации и сомнением в возможности России вывести человечество из религиозного кризиса, охватившего Европу, как это первоначально излагалось в лекциях.

В 1930-е годы произведения Мопассана неоднократно переделывались для театральных инсценировок. Отсутствие в новеллах Мопассана четко выраженной позиции позволяло видоизменять оригинальный сюжет в соответствии с актуальными на тот момент идеями и целями. В докладе будет рассмотрены некоторые примеры подобной «актуализации» произведений французского писателя.

«Заметки неизвестного» (1884) – один из самых малоизученных текстов Н.С. Лескова. Это собрание коротких, и, на первый взгляд, разрозненных анекдотов, преимущественно из жизни духовенства. Наша гипотеза состоит в том, что мотивом, объединяющим отдельные рассказы в целое, становится «мотив слова». Именно слово оказывается центральным объектом писательской рефлексии. Лесков рассматривает различные формы существования слова: это и словесная игра, каламбур, слово как воплощенный дух, слово как реализованная метафора, и слово Священного писания, и слово светского автора. Перед нами оказывается последовательное и разностороннее исследование о влиянии, эстетической функции и философской сущности слова, своего рода художественный итог представлений Лескова на эту тему.
В хрестоматийной русской прозе 1860-1880-х годов мы не встречаем иных столь же выразительных примеров, когда на первый план выдвигаются не социальные отношения, не психология или идеология персонажей, а слово как таковое, речевой жест (Эйхенбаум Б.М.). Безусловно, это вписывается в языковые эксперименты Лескова, его тягу к сказу, словотворчеству, созданию глоссолалий, воспроизведению заклинаний, однако в «Заметках» все это впервые сведено воедино и концептуализировано. Любопытно, что интерес Лескова к функционированию слова в литературе и жизни совпал с развитием фольклористики и диалектологии в России. Парадоксальным образом все это связало Лескова, поклонника эстетики и идеологии доренессансной культуры, сторонника возрождения религиозной традиции в секуляризованном обществе, с русским литературным авангардом. Можно сказать, что Лесков дал своеобразную проекцию научных исследований «живого слова» в художественной прозе, предвосхищая таким образом модернистскую и постмодернистскую рефлексию о языке, в частности, идею В.Хлебникова и его наследников о «самовитом слове». Особенности обращения Лескова не только с чужой речью, но и чужими сочинениями, его любовь к пастишам равно как и антиномичность художественного мышления лишь подтверждает точность формулировки Льва Толстого, назвавшего Лескова "писателем будущего".

Подготовленный Н. Харджиевым и Т. Грицем сборник «Неизданные произведения» (М., 1940), в котором в оборот было введено много новых текстов из рукописного наследия Хлебникова, по праву считается важнейшей вехой в истории изучения не только творчества поэта, но и раннего русского авангарда в целом. В соответствии с принципами, изложенными ими во вступительной статье (а до этого, в 1933 г., в рецензии В. Тренина и Н. Харджиева на пятитомное «Собрание произведений»), при отборе и обработке материала редакторы тома учли специфику творческих методов поэта, а также снабдили его тексты обстоятельными комментариями, в некоторых случаях принимающими форму небольших статей. Тем не менее сопоставление некоторых произведений, вошедших в сборник, с рукописями, хранящимися в архиве Н. Харджиева, показывает, что он и его соредактор тоже иногда «ретушировали» Хлебникова – то купируя неудобный фрагмент, то не включая в комментарии существенную информацию, то воздерживаясь от публикации отдельного произведения. Ряд таких случаев будет рассмотрен в нашем докладе.

Какие типы отношений могут скрываться за союзом «и» в этой фразе (и в названии конференции)? Это любопытный вопрос метаязыка, поскольку, обсуждая его, мы обычно основное, если не исключительное внимание уделяем терминологии (то есть полнозначным словам), между тем немало вопросов предъявляют и «служебные слова» («синсемантики»). Для союза «и» наиболее общее разделение значений (совершенно не совпадающее с словарной классификацией разновидностей союза «и») – это «и» конъюнкции: «война и мир» – и «и» сопоставления (сравнения): «Блок и Гоголь».
В свою очередь сопоставления могут носить различный характер, они могут быть типологическими и условно говоря «контактными». Я имею в виду не то характерное для фольклористики и антропологии противопоставление типологического сравнения с генетическим, а несколько более абстрактный уровень, на котором различные отношения между текстами литературными и фольклорными (наследование, эволюция, заимствование, трансформация) могут не различаться, и они все вместе противопоставляются сопоставлению систем – литературы и фольклора как целого, и даже не конкретной литературы и конкретного фольклора (например, русских), а общего понятия «литература» и «фольклор» или иначе говоря – письменной и устной словесности. Разумеется, то же самое можно сказать и о других абстрактных системах (литература и мифология, литература и живопись, литература и быт) – хотя практически почти все высказывания типа только что перечисленных тяготеют к конкретному полюсу, к генетическому или другому сопоставлению текстов, а не систем. Нужно, впрочем, оговорить сравнительно редкие случаи, когда сопоставление происходит не на уровне текстов (или слов, мотивов, «образов» и т.д.), а на уровне приемов или принципов организации текста, эффектным примером является работа Б.А. Каца о полифонии (не в смысле Бахтина, у которого это только метафора) в литературных текстах. Некоторые иллюстрации к сказанному будут приведены из области литературы «и» (компаративное) фольклора, мифологии «и» (конъюнктивное) антропологии.

Доклад посвящен роли переводов в биографическом мифе Арсения Тарковского. Этот миф строится вокруг его авторской поэзии, важнейшими событиями в его жизни считаются встречи с поэтами Серебряного века и выход первого стихотворного сборника в 1962 году. Многолетней работе Тарковского над переводами, по преимуществу, с языков народов СССР, отводится роль фона, а сами переводы описываются как навязанная работа ради заработка. В докладе будут рассмотрены тексты Тарковского, посвященные переводам, и различные авторские стратегии, характерные для его переводов и индивидуального творчества.

В докладе рассматривается фрагмент главы «Поэзия под плитой, правда под камнем» («Архипелаг ГУЛАГ». Часть пятая. Каторга. Гл. 5), где автор сопоставляет побеги из лагеря и сочинительство узников. Анализ фрагмента позволяет охарактеризовать место главы в повествовании, что дает один из ключей к истолкованию семантики композиции как пятой части «Архипелага... », так и «опыта художественного исследования» в целом.

Филолог, берущийся разбирать рок-текст, неизбежно ставит себя в трудное положение. С одной стороны, он имеет дело с вполне традиционным (то есть – зарифмованным и записанным в столбик) стихотворением. С другой стороны, любой рок-текст отличается от традиционного стихотворения, как минимум, четырьмя особенностями.
Первая: рок-текст воздействует на реципиента не сам по себе, а в сочетании с музыкой, на которую он положен, и этим он сходен с так называемой «авторской песней» (Б. Окуджава, В. Высоцкий, Ю. Ким, Ю. Визбор и другие). Отсюда – вторая особенность рок-текста: его установка на восприятие не глазом, а ухом (как и авторской песни). Но (третья особенность) – рок-текст пишется с установкой на многократное прослушивание, отсюда (часто) – его загадочность, чтобы слушателю было интересно при вторичном, третьем и n-ном прослушивании. И, наконец, четвертая особенность рок-текста: он рассчитан, прежде всего, на молодежную аудиторию, любящую загадки, но все-таки не слишком сложные. Отсюда же – почти обязательные темы рок-текстов, те, которыми живет молодежь: любовь, секс, алкоголь, наркотики, религиозные искания, социальный протест (последнее особенно важно для советского 1989 года).
Все эти четыре особенности и будут учитываться при разборе рок-текста Бориса Гребенщикова «Боже, помилуй полярников…», главным подтекстом для которого послужила знаменитая «Молитва Франсуа Вийона» (1963) Булата Окуджавы.

Заданный эпиграфом предмет «Мастера и Маргариты» историческая роль созидательного зла, олицетворенного в Воланде, – задает точку отсчета сквозному «корректирующему» чтению «Фауста» в романе Булгакова. В ершалаимском и московском хронотопах романа Воланд воспроизводит с новыми смыслами и целями поведенческие стратегии своего гетевского прообраза. Это последовательное вынуждение людей ко злу, раскаянию и искуплению зла – и полное уподобление окружающему миру ради гомеопатического «лечения подобного подобным».

Библиотека Вольтера была знаменита маргиналиями еще при его жизни. Секретарь Жан-Луи Ваньер снабжал книги закладками с указанием «N.M.» (note marginale), чтобы посетители Ферне, допущенные в святая святых, могли ознакомиться с мнениями «патриарха». Некоторые книги философ снабжал пометами в нескольких экземплярах – иногда сам, иногда с помощью секретарей. Вот почему аксиома, что маргиналии отражают истинный характер и непосредственную реакцию владельца книг, неприменима к Вольтеру: его маргиналии были рассчитаны на читателей, современных и будущих. Читательские пометы почти полностью опубликованы (в печати находится последний, девятый том), а вот большая часть помет на собственных сочинениях Вольтера остается неизданной.

Речь пойдет об «общих местах» нравоописательных очерков о Париже. В 1830-е годы некоторые из этих общих мест и тем были описаны столько раз, что к середине 1840-х годов казалось уже избыточным в очередной раз рассказывать о них в текстах. И в результате в двухтомнике «Бес в Париже» (1845–1846) те же самые темы и типы изображены не словами, а графикой: помещенные в сборнике гравюры не иллюстрируют напечатанные там же тексты, но служат графической заменой другим текстам, опубликованным в предыдущих «парижеописательных» сборниках. Художники, читавшие своих предшественников-писателей, в графической форме выражают свои читательские впечатления от их прозы, но все-таки не чуждаются и слов, а потому для пущей ясности помещают под гравюрами свои более или менее развернутые подписи.

В докладе пойдет речь о тех литераторах, которые оказались для Фета посредниками в восприятии музыкальной классики, формировании его музыкального вкуса. Такими «учителями музыки» для автора стихотворений «Anruf an die Geliebte (Бетховена)» и „Quasi una fantasia“ являются в первую очередь Аполлон Григорьев, В.П. Боткин и И.С. Тургенев. Особое внимание будет уделено образу Бетховена в творчестве Фета и тем эстетическим представлениям, которые связаны у поэта с фортепианными сочинениями венского классика.

Круг чтения Гоголя в 1840-е – начале 1850-х гг., когда он работает над продолжением поэмы «Мертвые души», достаточно обширен и поразительно разнороден. Это и писания Отцов церкви, и журнальная литература, и произведения натуральной школы, о которых незадолго до того Гоголь дурно отзывался, а теперь с нетерпением ожидает получить от друзей. Это и литература геополитического содержания – как, например, «Путешествия по Сибири в 1733–1743 гг.» И.-Г. Гмелина и «Путешествия по разным провинциям Российского государства...» П.-С. Палласа (1773–1778), которые Гоголь брал для чтения у Аксаковых и Шевырева. Я же остановлюсь в докладе на том возможном источника, который чаще всего выпадал из поля зрения исследователей, но который многое может прояснить и подсказать в загадке второго и, возможно, третьего тома «Мертвых душ». Речь пойдет об отчетах о работе комиссии по делу раскольников, в которой некоторое время участвовал И.С. Аксаков, а также о подготовленной им в это время статье, которую он позже опубликовал под названием «Краткая заметка о странниках и бегунах».
В миросозерцании и идеологии этого крайне левого ответвления старообрядчества, связанного с распространением ставшей весьма популярной с конца XVIII века легенды о Беловодье (она же в расширительном толковании – Опоньское царство) была одна особенность, которая вообще дает возможность по иному взглянуть на сам инцидент с покупкой мертвых душ – и тем самым на генезис поэмы. Ибо бегуны, или странники объявляли воплощением антихриста не только и не столько царя и никонианскую церковь, сколько государственные законы и установления, а наступление царства Антихриста связывали с первыми всеобщими ревизиями податных душ и переписью податного населения. Здесь мы доходим до той точки, где замысел гоголевской поэмы и доктрина бегунов неожиданно смыкаются. Вспомним, что уже в первом томе поэмы Чичиков, скупающий мертвых душ и разоблаченный в последних главах, объявлен перепуганным обществом антихристом.
Тема бегунов, бежавших в Сибирь в поисках своего Беловодья, своего рода крестьянского рая на земле, «поддерживает» и известный нам по мемуарной литературе гоголевский план духовного просветления и преображения героя в продолжении второго тома «Мертвых душ». А также те географические границы, которые ему оказываются предопределены – а именно Сибирь, о чем вспоминали современники Гоголя, слышавшие чтение сожженных глав.

Текст «Выбранных мест из переписки с друзьями» достаточно четко определял те действия, которые читатели должны были совершить по прочтении гоголевского труда. С одной стороны, речь шла о большом количестве точечных (если не сказать мелочных) императивных указаний вроде «не ставить надо мною никакого памятника», «не ведите общей расходной книги», «разделите ваши деньги на семь почти равных куч» или «вы должны всех любить, особенно тех, в которых побольше дрянца». С другой стороны, Гоголь стремился воздействовать на своих читателей словом, причем не только собственным. Он побуждал корреспондентов, во-первых, к тотальному описанию реальности («опишите все и всех»), а во-вторых, к постоянной словесной коммуникации с «ближним» (например, начальника с чиновником, а помещика с крестьянином).
В нашем докладе мы попытаемся показать, в какой мере Гоголю удалось спровоцировать нужную ему читательскую реакцию – как среди обескураженных и ни в чем не согласных с ним почитателей его таланта, так и среди злорадствовавших критиков его прежних творений. Источниками станут опубликованные – печатные и эпистолярные – отзывы на книгу Гоголя (подобные, например, материалам семейной переписки Аксаковых).
Впрочем, для идентификации воздействия Гоголя на его читателей, как нам кажется, лучше всего подходят отклики тех людей, которые лично автора «Выбранных мест» не знали и вообще находились на периферии литературного процесса. Уникальным источником такого рода служат письма престарелого Н.Д. Иванчина-Писарева к товарищу попечителя (затем попечителю) Московского учебного округа Д.П. Голохвастову за 1847-1848 гг. Иванчин-Писарев, в те годы уже фактически прекративший всякую ученую и литературную деятельность и пребывавший в почти полном забвении, оставил подробные (и не введенные в научный оборот) отзывы о «Выбранных местах из переписки с друзьями». Их анализ позволит более основательно ответить на вопрос о том, в какой мере образованные современники последовали инструкциям, которые писатель педантично составил для «идеального читателя» своего произведения.

Доклад будет включать небольшой обзор некоторых из основных теоретических проблем, связанных с интертекстуальностью. Но основную часть доклада будут составлять не теоретические вопросы, а конкретные примеры. Будут приведены разные виды подтекстов, ориентированные на разнообразие источников (литературные, изобразительные, биографические, топографические).

Доклад посвящен обзору литературы, которую Ольга Фрейденберг читала на протяжении всей жизни, в гимназические годы методично составляя списки «книг, которые следует прочесть», позже выписывая понравившиеся цитаты и свои размышления над прочитанным в записные книжки. Эти записи, иногда дополненные цитатами из писем, собственными стихами и афоризмами, представляли собой своеобразный «лирический дневник» и были использованы в конце 1940-х гг. при работе над мемуарами, составляя в них отдельные структурные части, которые можно условно назвать «кругом чтения».

Рашель Мироновна Хин-Голдовская (1863-1928) провела несколько лет в Париже, где, благодаря Тургеневу, познакомилась с французскими писателями. В ее неопубликованных мемуарах содержатся интересные впечатления и наблюдения, касающиеся их творчества.

Поэтическое обращение Пушкина к прославленному адмиралу и вельможе Н. С. Мордвинову (1754—1845) – «Под хладом старости угрюмо угасал...» – по устоявшейся начиная с Большого академического издания традиции датируется временем после восстания декабристов (конец 1826 – 1827 гг.) и мотивируется восхищенным отношением Пушкина к позиции Мордвинова во время суда над заговорщиками, в ходе которого Мордвинов последовательно выступал против смертной казни. Между тем такая интерпретация стихотворения основана на весьма шатких аргументах: декабристский подтекст «дани сибирских руд» более чем сомнителен; вероятность того, что Пушкин мог знать о ходе сложного и запутанного голосования Верховного уголовного суда, крайне мала, а беловой автограф «<Н. С. Мордвинову>» не поддается точной датировке. В то же время целый комплекс историко-литературных улик связывает этот загадочный текст Пушкина с эстетическими и политическими спорами, текстами и выступлениями 1823–1825 гг., когда фигура Мордвинова вызывала активный интерес разных игроков на литературном поле – и, не в последнюю очередь, К. Ф. Рылеева. В докладе я попытаюсь показать, что стихотворение Пушкина к Мордвинову представляло собой реплику в обширном споре с редактором «Полярной звезды» – споре как о социальной позиции литератора (полемика об «ободрении»), так и о поэтике «высоких жанров». Как кажется, пушкинское «высокое» послание Мордвинову можно прочитать как своего рода «поэтическую редактуру» оды Рылеева «Гражданское мужество», прямо адресованной Мордвинову, и критический отклик на рылеевские «Думы», поэтика и прагматика которых казались Пушкину безнадежно архаичными.

В докладе на основании различных источников реконструируются читательские практики И.А. Крылова в разные периоды его жизни. Предпринимается попытка очертить круг тех, кто читал Крылова (в первую очередь – его басни), и трансформации этого круга в первой половине XIX в.

В докладе на основании документальных источников и обращения к лирике Тютчева будет реконструирован фрагмент круга его чтения (лирика русских поэтов начала XIX в.). В центре внимания будут рефлексы пушкинской лирики.

В докладе пойдет речь о том, как в круге Жуковского-Вяземского предположительно читали Гейне (или, скорее всего, читали немного, но делали вид, что не читали совсем) – и за что его не любили. Отзыв Жуковского хорошо известен, а других откликов мало, почти нет. В докладе будет сделана попытка найти в поздней лирике Вяземского если не "русского Гейне", то конвергенцию с ним, и, возможно, незамеченный отклик на стихи Гейне в "зарубежной" части сборника "В дороге и дома".

Речь в докладе пойдет восприятии антимодернистом Сашей Черным творчества своего «антонима» – модерниста Андрея Белого. В печати первый поэт (за единственным исключением) всегда высказывался о втором с той брезгливой гадливостью, с которой газетному и журнальному фельетонисту, писавшему для массовых изданий, было положено говорить о «сумасшедших декадентах». Тем не менее, в первой книге Саши Черного «Сатиры» (1910) сразу два, соседствующих, стихотворения – «Пробуждение весны» и «Крейцерова соната», как представляется, «выросли» из стихотворения Андрея Белого «Весна», вошедшего в его книгу стихов «Золото в лазури» (1904). Сопоставительный анализ этих стихотворений и будет проведен в докладе.

Доклад будет посвящен тому, как ироничные стихи Мандельштама 1913-1914 гг. («Домби и сын», «Кинематограф», «Американка», «Теннис», «Футбол», «“Мороженно!” Солнце…») для ряда современников поэта оказались продуктивной поэтической моделью. Так, будет показано, что стихотворение Б. Лившица «Куоккала» (1914), найденное в архиве (РГАЛИ) стихотворение киевского поэта В. Маккавейского «Мирабо (Из героев Великой Революции)» (1918), а также поэтический опус Демьяна Бедного («“Власть” тосковала по “твердыне”…», 1917) содержат множество семантических рефлексов указанных стихов Мандельштама и в целом повторяют их поэтические принципы. Рассмотренные случаи, в свою очередь, интересны тем, что являются достаточно ранним примером поэтического усвоения стихов Мандельштама (к тому же далеко не самых важных в его поэтическом наследии).

В докладе будут представлены некоторые наблюдения над ранними, низовыми «киевскими поэмами», а также более поздними, созданными в первой половине ХХ века. Речь пойдет о влиянии «петербургского текста» (1-й главы «Онегина» и «Медного всадника») на низовой городской текст: на сюжеты полуанонимного рукописного отрывка «Киев» и городских поэм братьев Карпенко.
В первой половине ХХ века, когда формируются основные темы и идеи киевского текста, разрушительное наступление Истории на город и его жителей, – сюжетика «петербургской повести» вновь находит свое отражение в «киевских поэмах». Мы покажем это, в частности, на поэме Н.Ушакова «1918» и отрывке «Из записной книжки» Дона Аминадо, где «топот медленный и гулкий» в какой-то момент превращается в «крик, и рык, и скок, и звон, / и конский храп, и лязг железный», и мотивы «петербургской повести» накладываются на апокалиптические цитаты из киевского романа М.Булгакова.

Это история о том, как два замечательных писателя-современника явили в отношении друг друга выразительную читательскую неадекватность. Мы анализируем суждения Д. С. Самойлова о сочинениях и личности А. И. Солженицына (дневниковые записи, остававшиеся "в столе" заметки, поэма "Струфиан", фрагменты эпистолярия) и очерк из "Литературной коллекции" А. И. Солженицына "Давид Самойлов", написанный уже после смерти поэта. Примечательно, однако, что при очевидном взаимном непонимании участники "проваленного диалога" не раз демонстрируют "поколенческую" и "культурную" общность".

В ходе выступления будут представлены новые книги, выпущенные по материалам Лотмановского архива в Таллине: сборник автопортретов Ю. М. Лотмана (подготовленный С.М. Даниэлем и докладчицей) и сборник, посвященный 90-летию Зары Григорьевны Минц (составители М.Ю. Лотман, Т.Кузовкина и М. Халтурина).

Исследование вопроса о языковых контактах населения Британских островов с викингами, завоевавшими их тысячу лет назад, осложняется тем, что большинство сохранившихся текстов записано на уэссекском диалекте и связано с деятельностью короля Альфреда, стремившегося приобщить страну к латинской культуре (предисловие к Cura Pastoralis). Вместе с тем исследование памятников этой эпохи (описания плавания норвежского морехода Охтхере в древнеанглийском переводе «Церковной Истории» Орозия, англосаксонской «Рифмованной поэмы» и «Выкупа головы» Эгиля Скаллагримссона, скальдических драп, прославляющих англосаксонских правителей, «Послания англам» Кнута Могучего) позволяет показать, что в IX–XI вв. древнескандинавские и древнеанглийские диалекты могли быть взаимопонятными. Языковое сходство обоих диалектов показывается на примере экспериментального перевода текста. В докладе высказывается предположение, что в эпоху до нормандского завоевания сосуществование древнескандинавских и древнеанглийских диалектов на Британских островах не может быть описано ни как диглоссия, ни как билингвизм.

Древнеанглийский аллитерационный стих сложился в эпоху устной импровизации на базе исконно германских героико-эпических тем и дохристианской формульной фразеологии. Тем не менее, письменные памятники древнеанглийской поэзии, созданные после крещения Англии, обнаруживают значительное влияние латинской книжности (особенно богослужебного характера), которое проявляется не только в использовании библейских или житийных сюжетов, но также в плане словесных перекличек или даже текстуальных совпадений. В докладе рассматривается влияние текста возможных латинских источников, в том числе прозаического жития св. Кириака, на отдельные места древнеанглийской поэмы «Елена» (IX в.), повествующей об обретении Креста Господня матерью императора Константина; обсуждается характер эстетического воздействия этих мест на читателя.

В докладе излагается концепция гетероглоссии как конституирующего признака архаического театра. Эта архаическая черта отложилась в древней драматургии, сохранилась в формах фольклорного, в том числе кукольного театра. К гетероглоссии мы относим все виды противопоставления: обычный голос и голос с пищиком (кукольный театр), противопоставление древних поэтических диалектов и разговорной речи, а также противопоставление разных языков – санскрит и пракриты, латынь и sermo vernacula. На различие «языков» – высокого, древнего, поэтического, «чужого» и обыденного, разговорного, местного – накладывалось во многих случаях различие пения и сказывания, мелоса и ямба. Происхождение этих различий, порождающих различные формы прозиметра в фольклоре, литературе, и театре в своем последнем пределе восходит к противопоставлению словесного и бессловесного.

Говоря о функциональных языках русских обществ XVI–XVIII вв., Ю.М. Лотман и Б.А. Успенский изучали главным образом стабильную или малоподвижную культурную среду, каковой было московское и российское общество. В представленном докладе будет обсуждаться проблема языковых отличий московитов-эмигрантов от жителей русских земель Короны Польской и Великого княжества Литовского. Как различались языки, и какие культурные контексты открывались в функционировании русских языков на землях Речи Посполитой? Какую роль играли латынь и польский язык в жизни эмигрантов? Как происходила их языковая интеграция? Можно ли считать отличие московского от русского языка функциональным и в каких терминах можно очертить языковую ситуацию в языковой коммуникации Московского царства и Речи Посполитой?

Карло Гинзбург поднял проблему перевода в работе инквизиторов, проанализировав перевод с языка народной культуры на язык церковной культуры в протоколах допросов мельника из Фриули. Данный доклад – попытка показать на материале испанских инквизиционных материалов кон. XV–XVI в. ситуацию двуязычия и механизм перевода иного рода: социальных категорий в категории религиозные, прежде всего, категорий чести/позора в категории праведности/греха, или, если использовать известную бинарную оппозицию, утвердившуюся в культурной антропологии благодаря Рут Бенедикт, с языка стыда на язык вины.

В предлагаемом сообщении речь пойдет о популярных в 1800-е годы переделках прозы Н.М. Карамзина в произведения для сцены. На материале нескольких драматических текстов (в т.ч. «Лиза, или Торжество благодарности» Н.И. Ильина, «Наталья, Боярская дочь» С.Н. Глинки и «Марфа Посадница» П.И. Сумарокова) будут разобраны трансформации, которым при этом подвергался карамзинский нарратив, и метаморфозы, происходившие с его героинями. Будет рассмотрена также реакция публики (как театральной, так и читательской) на эти произведения и охарактеризован феномен «драматизации» сентименталистской прозы.

Считается, что Н.М. Карамзин никогда не комментировал загадочные и до сих пор не вполне проясненные обстоятельства, связанные с созданием записки «О древней и новой России» и передачей ее текста Александру I в марте 1811 г. Между тем, мы предполагаем, что как минимум однажды историограф все-таки истолковал содержание трактата и интерпретировал смысл собственного полемического жеста. Мы считаем, что своеобразным пояснением к тверской истории мог служить альбом, подаренный Карамзиным великой княгине Екатерине Павловне 24 ноября 1811 г., опубликованный Н.П. Лыжиным еще в середине XIX в., однако почти не привлекавший внимания исследователей. В нашем сообщении мы намерены подробно остановиться на отдельных записях в альбоме (на европейских языках, прежде всего на французском), показав их связь с риторикой записки «О древней и новой России» и интерпретировав модели культурного поведения, с помощью которых Карамзин, согласно нашей гипотезе, стремился апостериори осмыслить события, произошедшие ранее в Твери.

О двуединой душе Гоголя, хохлацкой и русской, ныне не вспоминает разве что ленивый. Хорошо известны и политические импликации этого культурного двуязычия, которые в наши времена почти что развели украинских и российских гоголеведов по разные стороны барьера.
При этом, как мне кажется, все еще недостаточно остается проясненной как «механика», так и метафизика гоголевской украинско-русской диглоссии. Выраженная в раннем творчестве, преимущественно в «Вечерах», в первую очередь на языковом уровне (что делает некоторые тексты или фрагменты текстов макароническими по существу), в дальнейшем диглоссия уходит у Гоголя внутрь. Но поразительным образом: чем одноронее в языковом отношении становится со временем текст Гоголя, тем более диглоссия дает себя знать мировоззренчески. Очевидно она скажется и на решении (а точнее: не решении) Гоголем конфессионального вопроса, и на трагическом метании между чувственным опытом письма и духовным актом отрешения. В определенном смысле можно сказать, что (пользуясь терминологией Ю.М. Лотмана и Б.А. Успенского) путь Гоголя был обратным: не от диглоссии к двуязычию, но от двуязычия к диглоссии, неравноправие культурных кодов которой стало для Гоголя задачей нерешаемой. Все данные вопросы и лягут в основу доклада.

В 1821 г. А.А. Бестужев опубликовал – сначала частями в журналах, а затем отдельной книгой – дебютную повесть «Путешествие в Ревель». Она была представлена автором как травелог, описание действительного путешествия по Эстляндии и Лифляндии, совершенного на рубеже 1820-1821 гг. В таком качестве и рассматривали «Путешествие в Ревель» (немногочисленные) исследователи. Повесть, хотя и содержит в себе большинство прославивших Бестужева-Марлинского приемов, их интересовала мало.
На наш взгляд, бестужевский травелог вполне фиктивен и подлежит изучению как текст сложной жанровой природы, восходящий к источникам не только художественным, но и научным, не только русским, но и иноязычным.
На соотнесенность «Путешествия в Ревель» с карамзинскими «Письмами русского путешественника» было указано младшими формалистами (Коварский, Роболи). Нас интересует другой источник Бестужева, ученый и этнографический – книга Ф.Г. де Брэ "Essai critique sur l’Histoire de la Livonie suivi d’un tableau de l’état actuel de cette province", вышедшая в Дерпте в 1817 г. Ее автор, ученый и дипломат, в то время был баварским посланником в России. Бестужев перевел ее отрывок для «Сына Отечества» в 1818 г., а в своем «Путешествии в Ревель» сослался на книгу де Брэ как на источник исторических сведений о Ливонии. Позиция ученого-этнографа и историка, по нашему мнению, определила ряд бестужевских суждений о ливонских аборигенах, а также повлияла на его стилистику.

В докладе будет рассмотрен феномен, который можно назвать «насильственным двуязычием». Он связан с имперской политикой русификации, когда в конце XIX–начале ХХ вв. даже начальные школы местных народов (эстонцев, латышей, литовцев, поляков и др.) были переведены на русский язык преподавания, и детям запрещалось говорить на родном языке в стенах школы даже на переменах. На примере Эстонии будут рассмотрены культурные последствия такой политики.

Данный доклад продолжает собой доклад «Тематическая и дискурсивная неоднородность текста: “Портрет Дориана Грея” Оскара Уайльда», сделанный в октябре 2016 г. на Мелетинских чтениях в РГГУ. Визуальность и литературное повествование – два разных языка культуры, и в романе Уайльда один из них (литературный) деформирует другой (визуальный). Фигурирующий в романе портрет почти невидим как живописный образ, зато внимание читателя привлекается к его внешним, не-образным элементам (раме, подписи). Он функционирует не как произведение искусства, а как документ, уличающий героя. Он перемещается во внешнем мире и изменяется внутри себя, выступает не как воплощение идеального прототипа, а как подвижный, двусмысленный симулякр, подобный вещи и мертвому телу, входящий в теоретически бесконечную серию предметов, коллекционируемых героем романа.

Отношение С. Малларме к поэтическому языку как некоему тотальному слову лежит в основе герметичности его поэзии. В своем докладе я хотела показать, как от осмысления многозначности слова в письмах или статьях поэт переходит к созданию стихотворения, претендующего на многозначность прочтения. На примере двух вариантов одного сонета (Сонет на икс), 1868 и 1887 гг., при анализе ритма, рифмы, синтаксиса и грамматики и семантики, игры со словом будет прослеживаться возникновение нового языка, разрушающего привычные представления о возможностях слова, что позволило критикам ХХ века называть Малларме великим «колебателем» и разрушителем смысла.

Античные монеты описываются в романе как артефакты навсегда ушедшей от нас жизни и культуры, ключ к которой ныне утерян. Предлагая подробное описание каждой из монет в коллекции главного героя – «неизвестного поэта», Вагинов пытается отыскать этот ключ. При этом монеты в качестве объекта подробного описания и символа античности выбираются отнюдь не случайно – согласно концепции, положенной в основу «Козлиной песни», мелкое и ничтожное способно больше сказать о времени, чем огромное и великое. Для доказательства этого тезиса Вагинов предпринимает перевод с языка материальной и древней культуры на язык словесной и современной.

Доклад будет посвящен позднему шедевру А. Введенского «Элегия». Основное внимание будет сосредоточено на языковом и семантическом плане стихотворения. Его устройство примечательно в рамках общей темы конференции: дело в том, что стихотворение почти целиком строится на языковых и семантических сдвигах, как правило, незаметных для читателя. Во многих строках Введенский обыгрывает устойчивые коллокации и ментальные концепты. Например, строка «В пустом сомненье сердце прячем» строится на обыгрывании ментального концепта ‘сердца как вместилища чувств’ и на обыгрывании устойчивых словосочетаний с прилагательным “пустой” в значении ‘праздный, ненужный’ (ср. “пустой разговор”, “пустые вопросы”). Благодаря такой языковой игре стихотворение может читаться в двух режимах или как бы на двух языках. Один режим основан на нашем бытовом знании языка, и, читая текст, мы заменяем смысл темных мест готовым языковым смыслом (он возникает благодаря устойчивости тех или иных коллокаций). Второй режим основан на попытке понимания того, что же в самом деле написал Введенский. Такое двуплановое устройство «Элегии» можно метафорически трактовать как своего рода двуязычие, проявляющееся внутри одного текста.

1. Взгляд со стороны на споры о диглоссии: термин диглоссия наше поколение узнало не от Фергюссона¹, а от Б.А. Успенского, политизированный характер полемики, легко было выбирать позицию, когда с одной стороны был Б.А. Успенский, а с другой В.В. Колесов, но когда против диглоссии выступил М.И.Шапир, привычные партийные критерии стали уже невозможными.
2. Билингвические каламбуры в поэзии неоднократно отмечались в устном мандельштамоведении (реже – печатном, напр., О. Ронен) и хлебниковедении. Первой эксплицитной работой на эту тему был мой доклад «Поэтический билингвизм и межъязыковые влияния (Язык как подтекст)» на конференции в Информэлектро в 1978 г.² Первоначально в заглавии были еще слова «и перевод», эту часть я прочел тогда же на домашнем семинаре А.К. Жолковского.
3. Дальнейшее бытование темы: М.Ю. Лотман и Г.Г. Суперфин, В.Н. Топоров «Анаграммирование чужеязычного слова»³ и многочисленные отдельные примеры. Кроме этих имен: с одной стороны, доведение до абсурда (иногда в сочетании с тонкими наблюдениями – как в работах Г.Г. Амелина и В.Я. Мордерер), с другой, критика и полемика: А.К. Гаврилов в «Метродоре», устные замечания классических филологов). Более новые примеры позволю себе опустить.
4.Дальнейшее развитие темы перевода: перевод и «цитата из подлинника»⁴. Часть этой проблематики рассмотрена также в статье И.А. Пильщикова о «фонетическом переводе» (естественно, без ссылок на мою работу). Изобилие паранучных эмоций и споров (впрочем, едва ли характерное только для этой области).
5. Надеюсь, что останется время на новые примеры двуязычных игр.¹C.A. Ferguson. Diglossia // Word, 15 (1959).
²Тезисы конф. вышли в следующем году в виде сб.: Вторичные моделирующие системы. Тарту, 1979, с.30-33. ³В.Н. Топоров. К исследованию анаграмматических структур (анализы) // Исследования по структуре текста. М., 1987, с.228-232.
⁴G. Levinton. Translation and Subtext: Quoting the Original // From Nature to Psyche: Proceedings from the ISI Summer Congresses at Imatra in 2001-2002. Ed. by Eero Tarasti et al. (Acta Semiotica Fennica XX). Helsinki, 2004, p. 99–107.

Речь пойдет о том, как при переводе текстов XIX века интересы переводчика требуют избавления от лишних реалий, а интересы историка-комментатора – их непременного сохранения. Как примирить этих двоих, говорящих «на разных языках», особенно если их конфликт и диалог происходит внутри одного человека? Возможные пути этого примирения будут продемонстрированы на примере переводов из Бальзака.

Текст Львова – первый и главный городской текст новой украинской литературы. Львов опережает обе столицы, и первую, и настоящую, и Харьков, и Киев, не только и не столько словесной массой всего, что о нем придумано, сказано и написано. По количеству городских антологий, статей и монографий, по наличию сознательных городских метатекстов, Львов держит первенство.
История создания городского текста непосредственно следует из городской истории: за последние 200 лет Львов был столицей австрийской (габсбургской), польской, советской и украинской провинции, и мы попытаемся показать, как текст города последовательно усваивал немецкие и польские концепты, и как они сегодня трансформируются (переводятся) в текстах новой украинской литературы.

Проза литературоведов: «учёность» и «художественность» как рецептивные модели и авторские программы.
Доклад посвящен анализу коммуникативной специфики так называемой «прозы литературоведов» и – в более широком понимании явления – «учёной» прозы. На ряде примеров (Ю.Н. Тынянов, В.Б. Шкловский, А.П. Чудаков, Р.Г. Назиров) показано, как общественный и культурный статус автора выводит текст из плоскости чисто эстетического восприятия в область столкновения интеллектуального и эстетического. Независимо от эстетических предпочтений читателя «проза литературоведов» воспринимается как проза «учёная» (а иной раз и учебная).
Эта ситуация провоцирует различные авторские стратегии: от попыток использовать эстетические возможности этой конвенции восприятия (Ю.Н. Тынянов, в несколько в ином модусе – А.П. Чудаков) до перформативного экспериментирования на грани художественного, научного и эго-текста (В.Б. Шкловский, позже и иначе – Р.Г. Назиров). Собственно, анализ этих стратегий и их реализации в литературных текстах составляет основное содержание доклада.

Если проблематика двуязычия изучается чаще всего применительно к достаточно многочисленным группам говорящих, то наука о билингвизме как об отдельном явлении сосредоточена вокруг взаимодействия языков и культур в сознании одного индивида с его индивидуальной языковой и культурной практикой. Классификации типов билингвального сознания разрабатывались в лингвистике, в частности, в работах Клода Ажежа.
В докладе анализируется дискурс со «смешением» двух или нескольких языков.
Предлагается классификация многоязычных высказываний в зависимости от вынужденного / произвольного характера иноязычных вкраплений, перекодированной / аутентичной формы заимствований, и др.
Многоязычные высказывания появляются в различных типах коммуникации: в художественных текстах (в частности, для их «экзотизации» или для достижения комического эффекта), в речи билингв с недостаточным владением «вторым» языком или же билингв в ситуации общения с другими билингвами с тем же сочетанием языков, в передаче чужой речи и др.

В докладе проводилась верификация основных положений статьи О.М.Фрейденберг, написанной между 1923 и 1930 гг. Автор доклада предположил, что написание статьи было связано с интересом О.М.Фрейденберг к аккадскому языку и месопотамской религии, возникшим под влиянием интересов Н.Я.Марра, незадолго перед тем написавшего статью «Иштар». Были рассмотрены некоторые источники статьи и подробно изучен ближневосточный лингвокультурный фон евангельского рассказа о въезде Иисуса Христа в Иерусалим на осле. Установлено, что молодой осел в шумеро-аккадской литературе связан с богом плодородия Думузи (семит. Таммуз), рассматривался как образ мужской силы и мог использоваться в качестве священной жертвы для установления мирного договора. Молодыми ослами также называли обожествленных царей Шумера. Поскольку авторы Евангелий говорили на семитских языках, то следует признать значительным тот факт, что в аккадских текстах, происходящих из городов Сирии и Палестины, просматривается омонимия или сходство слов, обозначавших юношу, жениха, месяц священного брака и молодого осла, а также семантический переход «ехать верхом > совокупляться». И культ Таммуза, и брак Набу и Ташмету, проходивший в Вавилоне, хорошо были известны жителям Иудеи в послепленный период. Они могли стать подтекстом восприятия въезжающего на осле Иисуса. В результате анализа клинописных источников подтверждены выводы статьи О.М.Фрейденберг, согласно которой Иисус в момент въезда в Иерусалим ритуально воспринимался как молодой осел, оплодотворитель города и спаситель его людей, переводящий мир из смерти в жизнь.

Использование речевого акта в хтонической и сальвационной функциях, выделенных О.М.Фрейденберг («акт 'говорения' представляется не абстрактным, а конкретным 'вещанием' жизни – смерти»), можно показать на примере исландской «Саги об Эгиле». Ее герой изгоняет своих врагов, конунга Эйрика Кровавая Секира и его жену Гуннхильд, при помощи хулительных стихов, «проклиная или браня живых, подвергая их тем самым умиранию» (Фрейденберг). Оказавшись во власти конунга Эйрика, Эгиль использует словесный акт в сальвационной функции и спасает свою жизнь, сочиняя в честь своего врага хвалебную песнь по примеру первого скандинавского скальда известного нам по имени (Браги). Так называемые «Выкупы головы» представляют собой отдельный жанр панегирической поэзии скальдов, в которых слово несет спасение и помогает сохранить жизнь: «хвала есть слава – живое, живущее слово» (Фрейденберг).
Сформулированные О.М.Фрейденберг представления о функции речевых актов могут оказаться решающими для того, чтобы внести ясность в запутанный вопрос о функции хулы в древнегерманских перебранках. Вместо общего понятия «flyting» – т.е. «спор, ссора, брань», к которому предлагают относить любую хулу, обвинения и насмешки (например, застольные шутки на пирах) [Clover C. J. 1979, 1980, Davidson H.R.E. 1983, L?nnroth L. 1979, Parks W. 1990], следует выделить по меньшей два типа перебранок: 1. словесные поединки на пиру, содержащие реликты очистительных ритуалов, в которых нравственное очищение сопровождается физическим – опьянением, вкушением, дающие вербализованное воплощение агрессивности, заменяющие действенный поединок словесным, то есть использующие речевой акт в сальвационной функции; 2. «словесное единоборство … перед схваткой двух 'героев'», в которых «борьба идет всегда не на жизнь, а на смерть» (Фрейденберг), использующих словесный акт в «хтонической» функции.

В докладе проводится сопоставительный анализ концепций литературного мотива в трудах А.Н. Веселовского и О.М. Фрейденберг. Показывается, что для классиков отечественного литературоведения конститутивным началом мотива является семантическая целостность, которая и ставит предел элементарности мотива. При этом семантика мотива носит образный характер. Это значит, что мотив целостен постольку, поскольку репрезентирует целостный образ. Самый образ, лежащий в основе мотива, по своему существу эстетичен и соотносит мотив с парадигмой значений эстетического языка эпохи. Именно эта связь объясняет феномен зарождения мотивов из «самой жизни» – но увиденной и пережитой в эстетическом ракурсе.

В докладе А.С. Малковой «От теории нарратива О.М.Фрейденберг к компьютерной модели сюжета сказки (на материале сказок из сборника Афанасьева)» представлена структурная модель сюжета, которая стала итогом формализации идей О.М.Фрейденберг, высказанных исследовательницей в работах, посвященных теории нарратива. В отличие от структурной формулы В.Я. Проппа, во многом определившей направление структурных исследований в XX в., сюжет рассматривается не как строгая последовательность элементов («функций» действующих лиц – запрет, подвох, выведывание, трудная задача и т.п.), а как относительно свободная комбинация двучленных конструкций – «циклов», в которых первая часть соответствует прохождению героем фазы «смерти», а вторая – фазы «возрождения» (уход–возвращение, клевета–оправдание, плен–освобождение, безумие–прозрение, болезнь–излечение и т.п.).
В докладе показано, что все циклы равноправны (т.е. любой цикл может следовать за любым циклом), циклы самоподобны (т.е. любой цикл может как разворачиваться до сюжетообразующей конструкции, включающей множество других циклов, так и сжиматься до крошечного эпизода), что циклы равно применимы для описания действий как героя, так и антагониста (прохождение антагонистом фазы «возрождения» инициирует прохождение героем фазы «смерти», и наоборот). Особое внимание уделено проблеме классификации циклов, актуальной ввиду их большого количества.
В заключительной части доклада А.С.Малкова отметила, что полученная модель раскрывает новые возможности для структурного анализа сюжетов, т.к. она, будучи применимой к различным жанрам сказочных нарративов (волшебная сказка, бытовая, новеллистическая и др.), позволяет выявлять структурные различия между ними, а также позволяет оценивать художественный эффект, возникающий в результате соположения разных циклов в одном сюжете.

В докладе Б.В. Орехова (Москва) «Что может рассказать теория графов о терминологической системе О.М. Фрейденберг?» была опробована методика автоматической обработки научного филологического текста, которая позволяет строить граф, где узлами выступают ключевые термины, а ребрами — их совместная встречаемость. На примере графов, построенных на исследованиях А.Н. Веселовского, О.М. Фрейденберг, Е.М. Мелетинского и Р.Г. Назирова показывается, что обычной является ситуация, при которой в центре терминологической системы автора обычно находится одно понятие («мотив» у Веселовского, «герой» у Мелетинского). Граф терминов Фрейденберг сильно отличается: в его центре нельзя обнаружить одного главного узла, вместо этого центральная часть графа состоит из «клики» (густого переплетения) основных терминов (трагедия, смерть, сюжет, форма, образ). Такая ситуация, вероятнее всего, обусловлена отличиями на риторико-стилистическим уровне построения текстов.

В работах О.М.Фрейденберг противопоставляются друг другу –биографически и исторически – две категории, которые обычно сочетаются вместе при определении повествовательного текста: «сюжет» (то есть упорядоченная цепь событий) и «наррация» (то есть акт непрямого изложения этих событий, от лица внеположного «рассказчика»). Сюжет в понимании Фрейденберг – исторически преходящий смысловой фактор в развитии культуры, эта категория сближается с понятием «мифа»; при своем позднейшем вырождении архаический «сюжет» превращается в «фабулу», которая лишена мифологической глубины и имеет не парадигматическую, а чисто синтагматическую природу. Что же касается акта рассказывания, то он, по мысли Фрейденберг, а первобытном обществе служил магическим действием и поэтому заключался в строгие ритуальные рамки; соответственно и в развитой античной литературе наррация помещается в рамку, в середине не-нарративного текста. Такое понимание нарратологических категорий позволяет делать выводы о месте Фрейденберг в интеллектуальной истории ХХ века, между «поэтикой сюжетов» Веселовского и новой теорией сюжета, предложенной русскими формалистами.

«Поэтику» фольклора следует отделить от «эстетики» (и от «художественности» как эстетической категории), оставив за ней право быть формой структуризации текста, выделенного из «спонтанной речи» и относящегося к коннотативной («вторичной моделирующей») системе. Концепция «художественного фольклора» (или «фольклора как искусство слова») заключает в себе противоречия, поскольку предполагает ограничения, исключавшие из состава «фольклора» «культурные продукты», которые принадлежат устной традиции, но признаются «нехудожественными» по не имманентным ему критериям. Устные тексты, различающиеся по функции (магической, прогностической, информационной, эстетической и пр.) и по «шкалированной» модальности (достоверные – не строго достоверные – недостоверные – вымышленные), могут обладать однотипной поэтической организацией, что, с одной стороны, автоматически не делает их «художественными», а с другой, не дает основания относить к «риторическим» те же самые приемы построения, но в жанрах «нехудожественных» (= не имеющих эстетической доминанты).

Методология, использовавшаяся О.М. Фрейденберг в ее исследованиях, была разобрана в докладе «Генетический метод в исследовании культуры» С.А. Троицкого (ИФ СПбГУ). В опубликованных при жизни исследовательницы статьях генетический метод не описан, хотя он и был основным методом, к которому прибегала О.М. Фрейденберг в своей работе на протяжении всей жизни. Основой для доклада послужили небольшие упоминания генетического метода в различных статьях О.М. Фрейденберг, а также две содержащие более или менее подробное описание исследовательских процедур, составляющим основу генетического метода, и опубликованные сравнительно недавно статьи «Система литературного сюжета» (1925, опубликована Н.В. Брагинской в 1986) и «Вступление к греческому роману» (1922, опубликована И.А. Протопоповой в 1995). В докладе раскрыты основные понятия, используемые ею самой для описания генетического метода, такие как «генетическое тождество», «факт», «фактор», «генетический анализ» и др., дана характеристика вклада других исследователей в становление генетического метода О.М. Фрейденберг.

Толчком для создания гипотезы и единстве глоттогенезиса и учения о типологической общности глоттогонического процесса (будущей яфетической теории стадиального развитияязыков) Марру послужили труды средневековых теологов, возводивших историю вознокновения единого протобиблейского языка Адама (сотвореного Господом) к легенде о заселении семейством Ноя земли, отмытой водами потопа от грехов. От Ноева ковчега до Вавилонского столпотворения, от единого протосемитского, протояфетического и протохамитского языка Ноя и его потомков до всемирного разобщения языков – таковы были зачатки средневекой богословской лингвистики.
В 1921 г., получив в свое распоряжениеорганизованное при Академии Наук учерьдение «для изученияяфетических языков первиначального заселения Европиы в реликтовых чистых видах и ... для разработки общей теории скрещения языков», Марр огранизовал работу яфетического институра по группам и в ыделенным опри них секторам и направил работу своих сотрудникоц на сбор и обработку новых и новых данных о «палеонтологической семантике» доисторического языка, не сводимого, по его словам, к одной речевой стороне человеческой культуры, но охватывавшего всеформы доисторического мышления, верований, фольклора, эпоса и динамически развивающихся, сменяющих одна другую форм и стадий хозяйственниой жизни общества.
Идея о генетическом родстве имен Исольда–Иштарь, и о генетических связях романа ТРИС с религиозно-мифологическими представлениями древних яфетидов о космическом божестве Иштари, жизнедательнице (женщина-мать, богиня любви, войны, смерти и плодоношения) была высказана Марром впервые в статье «Из поездки к европейским яфетидам» (ЯС № 3). В 1924 (Новый Восток № 5) в статье «Об яфетической теории» Марр использовал свои соображения об Иштари для толкования основ речевой стороны человеческой культуры и первичного «осознания доисторическим человечеством окружающего мира материальных, существующих в природе вещей». Организовав работу Яфетического ин-та по секциям и секторам, он поручил В.Ф. Шишмареву руководить работой группы по исследованию мифов и литературных сюжетов. В 1925 г на заседаниях группы по близкой к Иштари тематике были зачитаны доклады Струве «Астарта–Иштарь» и Франк-Каменецкого «Черты водного божества в пророческой легенде», в 1927 г вышла программная работа Марра «Иштарь», а в начале 30г. сектору по изучению семантики мифа и фольклора было предложено заняться детальным изучением легенды о ТРИС как образце яфетического эпоса, сохранившего в себе палеонтологические следы «доисторической общественности Афревразии – сказаний о космических стихиях, о солнце-Тристане и воде-Исольде». Ответственными за разработку методики и разработку исследования были назначены Фрейденберг (ОМФ) и Франк-Каменецкий (ФК). Посоветовавшись с Шишмаревым, они созвали коллектив соавторов, а дальнейшую работу вели самостоятельно. ОМФ распредела между сотрудниками тематические задания и определив структуру сборника, предложила А.А. Смирнову написать работу, локализующую роман о ТРИС в контексте кельтских источников. К статье Смирнова тангентально примыкала работа Брима «Иштарь-Исольда по германским материалам». Во вступительной статье ОМФ сформулировала целевую установку коллективного труда, а ФК в «Заключении» подвел итоги работы и (что особенно важно) составил «Указатель мотивов» и «Указатель действующих лиц мифов и сказаний». Трансформации мотива «Иштарь–Исольда» рассматраивались в пространственно-временном многоязыком и «многостадиальном контексте от древневосточной мифологии, библейской поэзии, античных сюжетов (В.В. Струве, ФК, ОМФ,Б. Казанский) и далее прослеживались по мотивам, сюжетной и тематической композиции грузинского, мордовского фольклора и русских сказок. В 1930 г. на секторе зачитывались доклады по отдельным разделам, а в 1932 г. сборник вышел из печати.
Существено модифицировав марровские толкования синкретизма, нерасчлененных «диффузных» семантических пучков и исходящих из них излучений, направленных на новые этапы стадиального развития, четко ограничив хронотопические и формосодержательныые параметры мифологических мотивов, функций и структурной организации биполярных сематических тождеств соавторы коллективного труда о Тристане и Исольде сумели выявить специфику социогенезиса ипроследить динамику трансформаций архетипического сюжета. В результате комплексного син-и-диахронного анализа исходнго представления о космическом божестве великой Богини-матери, жизнедательнице, светоносном источнике любви, единения в браке и победы над смертью были определены и вычленены морфосемантические и смыслосодержательные структурные компоненты циклических трансформаций архаичного долитературного сюжета «Иштарь—Исольда/Исольда–Иштарь»: От героини любви феодальной Европы до Богини матриархальной Афревразии.

Доклад И.Е. Сурикова «Проблемы архаической греческой лирики в «Поэтике сюжета и жанра» О.М. Фрейденберг начался с констатации того факта, что выдающаяся исследовательница, наследию которой посвящена конференция, и поныне остается нашей гениальной современницей: ее работы читаются так, как если бы они были написаны вчера, а не много десятилетий назад, высказанные в них идеи часто побуждают восторженно согласиться с ними, но нередко вызывают и на спор. Далее и всё выступление было построено в несколько полемических тонах: докладчик, разбирая идеи О.М. Фрейденберг касательно лирической поэзии эллинов периода архаики, в каких-то случаях указал на их полную правоту, выдержавшую проверку временем, а в каких-то позволил себе усомниться (это в особенной степени касалось суждений о «безличностности» архаического лирического автора и о датировке стихотворений, принадлежащих Сапфо – «Сафо», как всегда писала О.М. Фрейденберг).

Материалом для доклада Теперик Т.Ф. «О.М. Фрейденберг как исследователь греческой трагедии» послужила концепция О.М. Фрейденберг, наиболее детально изложенная ею в седьмой главе книги «Образ и понятие». По мнению докладчицы, основные положения этой главы предвосхищают идеи структуральной поэтики относительно греческой трагедии, в отечественном антиковедении впервые изложенные в статье М.Л.Гаспарова « Сюжетосложение древнегреческой трагедии». (М., 1979) о чём свидетельствует как определение структуры, данное О.М. Фрейденберг, так и выделение ею в тексте трагедии элементов различной жанровой ориентации. Кроме того, О.М. Фрейденберг в ряде положений предвосхитила идеи интертекстуальной поэтики, и хотя в ее работе не могла присутствовать принятая позже соответствующая терминология, сам характер сопоставлений, привлечение для анализа широкого материала как греческой, так и римской литератур, как ранних, так и поздних текстов свидетельствует именно об этом. Рассмотрев последовательность проанализированных трагедий, при отсутствии очевидной хронологической или тематической подчинённости, Теперик Т.Ф. приходит к выводу, что доминантным признаком в композиции изложения здесь является ведущий мотив трагедии, благодаря которому их последовательность, на первый взгляд выглядящая произвольной, по сути обретает смысловую целостность.

Доклад Г.А. Левинтона «Маргиналии к Поэтике сюжета и жанра» состоял из нескольких маргиналий. Докладчик упомянул сделанное им в 1970 г. сопоставление идей О.М. Фрейденберг (и отчасти Н.Я. Марра): один и тот же сюжет трансформируется от стадии к стадии – с перекодировками Леви-Стросса (в том же году об этом писал и Е.М. Мелетинский). Полагая, что эволюционизм и понятие стадиальности органично присущи работам Фрейденберг, по крайней мере в 20-30-е годы, докладчик задается вопросом: как вообще можно относиться к эволюционистским работам, что с ними можно делать.
Прагматический ответ: значительную часть результатов мы моем принимать, относясь к типологическим сопоставлениям эволюционистского типа как к «черному ящику»: мы видим, что типологические сопоставления возможны, т.е. могут быть похожие тексты или их свойства, не объясняемые заимствованиями или общим наследием, но признавая это мы не принимаем предлагаемых объяснений (эволюционистских, детерминистских и т.д.).
В последней части доклада, на правах упражнения в духе антропологической школы, была сделана попытка сопоставить обряд буфоний, такой, каким он представлен в «Поэтике сюжета и жанра» с некоторыми кумулятивными сказками: Коза с орехами (AaTh 2015), Петух и курица (AaTh 2015), Звери в санях (AaTh 158 – только последний эпизод).

Исследование архива О. М. Фрейденберг показывает, что по замыслу автора архив должен был представлять собой «полную систему духовного наследства» – научные работы и автобиографические «Записки» (более 2 тыс. л. рук.), которые являются в том числе развернутой научной биографией Фрейденберг. В конце 1940-х годов она упорядочивает свои бумаги: большинство работ были завершены и отпечатаны на машинке, другие документы (письма, биографические, записные книжки и др.) переписаны в текст Записок, а затем уничтожены, поэтому эти документы в архиве занимают небольшую часть. Большие коллекции писем Фрейденберг (Е. С. и М. С. Лившиц, О. В. Орбели) поступили в архив уже после ее смерти.
По завещанию Фрейденберг архив хранила Р. Р. Орбели, пока в начале 1970-х годов им не заинтересовался Ю. М. Лотман и начались первые публикации ее работ. Затем архив был передан для исследовательской работы Н. В. Брагинской. В 1992 г. начато научное описание архива, оцифровка и с 2009 г. архивные материалы постепенно размещаются на сайте www.freidenberg.ru.

Доклад П.А. Дружинина (Москва) «Ольга Фрейденберг как мемуарист» был посвящен непреодолимому скептицизму части ученого сообщества к памяти ученого. Не касаясь вопросов ее научного наследия, докладчик попытался найти причины такого непримиримого отношения. Призывая рассматривать в отдельности научное и мемуарное наследие, он остановился на выступлениях И.А. Левинской, которая с целью дискредитации Фрейденберг как ученого и как человека, подвергла жестокой критике ее мемуары («обыкновение переносить научные разногласия в этическую плоскость и клеймить своих противников как негодяев и подлецов было характернейшей чертой Фрейденберг»). Не соглашаясь с этим выводом, Дружинин останавливается на подробностях встречи О.М. Фрейденберг с А.И. Зайцевым в 1954 г., сам факт которой опровергался И.А. Левинской, и устанавливает дату этой встречи.
Отдельно Дружинин отметил литературное дарование О.М. Фрейденберг, цитируя восторженный отзыв Е.Г. Эткинда 1981 года, и призвал присутсвующих всемерно содействовать изданию полного текста мемуаров Фрейденберг, какими бы сложностями и распрями в научном мире не обернулось их обнародование.

Сами по себе исследования обрядов, хотя последние и являются акциональными текстами6, едва ли можно назвать исследованием поведения, в значительно большей мере такое определение применимо к рассмотрению жизненного цикла в целом – обрядовой биографии индивида. Жизненный цикл (в позитивистской этнографии его обычно называли «семейными обрядами») интересен уже тем, что он весь состоит из типологически сходных ритуалов (после А. ван Геннепа называемых обрядами перехода) и в то же время обладает своей сюжетной, линейной структурой, иными словами – это синтагма, составленная из элементов одной и той же парадигмы.7 С точки зрения поведенческой темы интереснее то, что эти обряды образуют последовательность, упорядочивающую жизнь человека – настолько, что даже отклонения от схемы оформляются такими же переходными ритуалами. Отклонения могут заключаться в «перерыве» течения жизни: человек умирает, не дожив до того или иного этапа; с точки зрения обрядовой, это значит, что похороны справляются раньше, например, свадьбы – такая ситуация исправляется обрядами типа «похороны невесты» – т.е. включением в похороны (незамужней девушки) элементов свадебного обряда. С другой стороны, живой человек тоже может отклониться от обычного пути и заменить свадьбу рекрутчиной или постригом, в обоих этих случаях событие оформляется переходным ритуалом.

В докладе рассматривается сумасшествие как стратегия социальной и антропологической самодеструкции. Мы отграничиваем это явление от романтического sacrificium intellectus с его внутренней правдой и особой рациональностью. Во второй половине XIX века эти качества утрачиваются. Два наиболее показательных (с точки зрения сюжетики писательского самовосприятия) текста: «Бобок» Ф. М. Достоевского и «Записки сумасшедшего» Л. Н. Толстого, устанавливающие новый тип неуверенности литературного актора в собственной правде и новый тип конфликта художника и социума, в дальнейшем по-разному реализованный обоими классиками.
Следующий этап развития — банализация стратегии в образе «поэта-революционера» (показательный пример, взятый из множества аналогичных — поэма А. Дорогойченко «Герострат» (1920)), либо ее синтез с мифом об обреченности поэта, заметный в биографической самоэстетизации крупнейших фигур эпохи (Блок, Маяковский, Есенин). Реакцией на банализацию и трагическое форсирование стратегии явилось ее «выталкивание» за пределы литературного быта (см. судьбы поэтов-«маргиналов» — К. Некрасовой, Н. Глазкова и др.), однако в последней трети ХХ века эта традиция имела несколько ярких реплик (отчасти В. Высоцкий, в более полном виде А. Башлачев), давших, по сути, новый тип «поэтического сумашествия» как иррационального поведения, антропологически (а не социально) необходимого для эстетической активности.

В докладе будет рассмотрено миметическое поведение персонажей в художественной прозе Дени Дидро, особенно в «Племяннике Рамо». На основании современных теорий телесного мимесиса предполагается показать заразительный характер такого поведения, которое распространяется в воображаемом мире литературного произведения, а в иногда и перехлестывает через его рамки, продолжаясь, например, в биографической легенде о поэте Андре Шенье.

В докладе пойдет речь об английском  дендизме  первой трети 19 столетия в контексте идей Ю.М.Лотмана.  Дендизм рассматривается как семиотическая система, соединяющая моду, телесность,  эмоциональный настрой и поведенческие программы. Эта система обнаруживает соответствия между разными аспектами - от  канонов элегантности, речевого поведения  до гигиены и манеры пользоваться оптическими приборами. Предметом детального анализа становятся дендистские «правила поведения», соотношение между теорией и практикой дендизма.

Споры о политической позиции Камю в 1950-е годы продолжаются до сих пор: его высказывания о революции, об Алжирской войне и т.д., невозможно интерпретировать однозначно. Писатель левого толка, настаивавший на своем происхождении «из низов» - фактически «из народа» (культивируемый Камю миф о себе как о бедном мальчике из арабского предместья Алжира) - оказывался, скорее, на стороне «правых», которые, впрочем, ненавидели его не меньше «левых». Попытка Камю найти в 1950-е годы философское обоснование своему нежеланию выбивать ту или иную сторону в политизированном обществе, проявляет неоднозначность его нон-конформизма.
За этой проблемой нам видится специфическое жизнетворчество, ассоциирующееся в той или иной мере с дендизмом. Исходная точка – Андре Жид с его «Яствами земными» (прочитанными Камю ее в детстве) и эссе-некрологом, посвященном Уайльду (заведомо прочитанном в начале 1950-х, но возможно и раньше). Путь Камю, начавшийся с переосмысления солярного мифа как катализатора центральной для экзистенциализма темы смерти, идет через театр, и в форме непосредственного жизненного опыта, и в форме философской рефлексии: актер осмысляется как человек абсурда. Собственно и «Миф о Сизифе» и многие художественные произведения Камю легко поддаются трактовке через призму театральных понятий (см. театральная тематика и метафорика в «Калигуле» и «Праведниках», специфическая театральность в субъективном повествовании «Падения» и т.д.). Театральная модель присутствует и в «Записных книжках», где нередко можно заметить некое «актерство», «позу» Камю, хотя эти записи напрямую не предназначены для демонстрации другим людям. Нам представляется, что осознанно или нет, Камю соотносил себя с Уайльдом, о творчестве которого он писал «по случаю» в начале 1950-х (как раз одновременно с работой над «Бунтующим человеком», к этому же времени относится и новое обращение Камю к творчеству А. Жида в связи с его кончиной), и о котором не забыл в своих «Шведских речах»: в обоих случаях Уайльду-эстету и денди он предпочитал Уайльда – жертву, томящуюся в Рэдингской тюрьме. Косвенным свидетельством близости духовного родства между Камю и Уайльдом являются и прямые творческие параллели в осмыслении образов нигилистов /террористов в пьесах («Вера» Уайльда и «Праведники» Камю). Здесь – одно из существенных оснований умозрительной позиции Камю по отношению к бунту, революции и войне: Камю - денди или анти-денди, стремящегося дистанцироваться от откровенной ангажированности и вместе с тем героически соглашающегося быть «вовлеченным» и заведомо обреченного на провал.
Степень изученности вопроса: о политической составляющей дендизма см. книгу О.Б. Вайнштейн «Денди: мода, литература, стиль жизни»; новизна исследования в соотнесении Камю – Уайлд и интерпретации жизненной и творческой позиции Камю через призму этого соотнесения.

Владимир Теплышев, известный в среде хиппи как Дзен-Баптист, - художник-модельер, изготовлявший одежду в субкультурном хипповом стиле.
Творчество и жизненный стиль Теплышева являются примером того, как нормы и ценности социальной группы (в данном случае, субкультуры хиппи) проявляются на индивидуальном уровне как набор личных принципов поведения и эстетических предпочтений; в свою очередь, индивид своим творчеством обогащает сообщество, поддерживая и развивая его систему символов.
И в эстетике субкультуры, и в эстетических предпочтениях В. Теплышева прослеживаются: принцип единства жизни и субкультурной самопрезентации; установки на индивидуальность личного стиля, исключенность из социума, изготовление вещей своими руками, нестяжательство, эстетику бедности, аскетизм; символика природности, детскости, странничества; интерес к народной культуре, этнике.
Система взглядов Владимира Теплышева выражается в своеобразной философии, которой он обосновывал собственный творческий стиль и дизайнерские решения. «Философские» идеи излагались им преимущественно в устной форме, в том числе через притчи (что также укладывалось в хипповую эстетику). При осмыслении и изготовлении одежды Дзен-Баптист использовал сформулированные им принципы «прямолинейности в кривизне», переделки и «гашения» и др.
Доклад предполагается сопроводить демонстрацией одежды и предметов, изготовленных Дзен-Баптистом.

В работах Ю.М. Лотмана, посвященных поэтике бытового и литературного поведения, особое место отведено фигуре Н.М. Карамзина. И в «Сотворении Карамзина», и в обширном лингво-культурологическом комментарии к «Письмам русского путешественника», и в знаменитой статье о месте «Писем» в истории русской культуры, написанной в соавторстве с Б.А. Успенским, красной нитью проходит идея параллелизма между поведением человека, определенным образом сконструированным и описанным, и языком этого описания, т.е. языковым «поведением» автора – выбором слов, строением фразы, организацией текста (в особенности биографического повествования). Для самого Карамзина одним из источников представлений о тесной  взаимосвязи литературного стиля и стиля жизни явилось творчество Жана-Франсуа Мармонтеля (1723 – 1799).

В докладе речь пойдет об одной из переведенных Карамзиным «Нравоучительных повестей» Мармонтеля (Contes Moraux) - «Вечерах» (La Veill?e, 1791). Повесть была написана и напечатана Мармонтелем в издаваемом им «Mercure de France» в разгар революционных волнений и в том же 1791 г., переведена и опубликована Карамзиным на страницах «Московского журнала» (впоследствии «Вечера» вошли в двухтомник «Новых Мармонтелевых повестей» (1794-1798), пользовавшийся огромной популярностью у читателей Карамзина и выдержавший несколько изданий на рубеже веков). Герои «Вечеров», этого своеобразного «революционного Декамерона», - компания друзей, удалившихся в деревню «во время Парижских смятений», -  должны поведать друг другу о «щастливейших случаях жизни своей».  Что представляют собой эти девять историй о счастье, девять городских фигур в пасторальном пейзаже? Тоску по утраченному навсегда Золотому веку? Набор мини-сценариев для создания нового общества? Случайным образом собранные анекдоты или некоторый набор этических «заповедей»? Как язык и стиль Мармонтеля – и его передача Карамзиным – соответствуют «идеологическому» содержанию «Вечеров»? В докладе я постараюсь ответить на эти и некоторые другие вопросы, сосредоточившись на пятом, центральном эпизоде повести.

В центре сообщения - торжественный обед 2 февраля 1838 г., данный в Петербурге в честь 50-летия литературной деятельности И.А. Крылова. Названное событие рассматривается в нескольких аспектах. С одной стороны, это значимый эпизод биографии самого Крылова, в определенном смысле подытоживающий и его усилия по созданию собственной литературной личности, и ход его прижизненной канонизации. С другой -- это первый, по замечанию современника, public dinner в столице, т.е. целенаправленное общественное чествование выдающегося гражданина. Скрытый фон праздника 2 февраля - напряженное взаимодействие литераторов (стремящихся осознать себя как корпорацию, празднующую юбилей своего старейшины), и властных инстанций (исходящих из бесспорного факта «огосударствления» Крылова и действующих соответственно). Соперничество сторон коснулось едва ли не все сторон торжества: инициативы, концепции, места проведения, состава действующих лиц, подарков юбиляру и т.д. Часть материалов обнародуется впервые.

В докладе речь пойдет о том, как любимый (нелюбимый) персонаж гоголевской поэмы «Мертвые души» сознательно конструирует свою биографию (автобиографию), ориентируясь на различные поведенческие литературные и социальные коды:  сентиментальный герой, честный плут, honnete homme, светский человек и проч., наложение которых в итоге и создает знаменитое гоголевское «ни то, ни сё». Вопрос, на котором я предполагаю отановиться особо, — какими средствами и способами осуществляется данное конструирование.  Как слово при этом взаимодействует с языком жестов и языком тела, особого рода театральностью, в которой центральное место занимает живая картина и «живой портрет».
Другая проблема, которая неизбежно возникает при расшифровке конструирования героем своей биографи ,— горизонт ожидания «зрителей»:  персонажей поэмы, с одной стороны, которые становятся непосредственными участниками действа, и читателей, с другой (как современных Гоголю, так и позднейших). На примере Хлестакова этот вопрос в свое время уже был поднят Ю.М. Лотманым.
В парадигму Чичиков, конструирующий собственную биографию, и его зрители и читатели, эту биографию расшифровывающие, включается и автор (Гоголь), обладавший, как известно, особой страстью к автобиографическим мифам и конструктам. Возможно, что основным вопросом, который будет поднят в докладе, станет следующий: может ли литературная биография Чичикова рассматриваться как проекция жизненного текста Н.В. Гоголя (вопрос этот в научной  и мемуарной литературе освещался уже не раз). И не релевантнее ли говорить в таком случае об обратном:  невольной интерпретации жизненного текста Гоголя  как проекции литературного жизнетворчества Чичикова.

Элегия Пушкина «Мне жаль великия жены…» (1824) традиционно рассматривается как сугубо шуточная. Между тем, ее героиня Екатерина Великая предстает носителем поведенческого  универсализма Века Просвещения: единства войны и поэзии; службы государству и просвещению - и шаловливого эпикурейства. Это универсализм выглядит возможным ключом к поведенческим программам пушкинской лирики. С одной стороны, это устойчивое соединение «Марса» и «Аполлона», вначале связываемое с фигурой Дениса Давыдова, а затем обобщенное в принципе «героического гедонизма». С другой стороны, это императив свободного сочетания высокого и шаловливого в поэзии и жизни (в посланиях «Каверину», 1817; «Княгине З.А. Волконской», 1827; «Гнедичу», 1832., и нек. др.), воплотившийся в фигуре Моцарта в «Моцарте и Сальери».
Подоплека этих поведенческих программ Пушкина  видится в том, что монархия Павловичей подорвала социокультурный суверенитет дворянства Века Просвещения воплощенный в поэзии и самой личности Державина. Поэтому для Пушкина и его поколения аристократизм стал атрибутом личностной полноты и суверенитета в отношении как монархии, так и толпы. А эпикурейство приватной жизни и воспевающая ее поэзия – атрибутом аристократизма. Утверждая их в поэзии, Пушкин в каком-то смысле заново  «строит себя» в историческом времени.

Доклад посвящен проблеме национального своеобразия в тех ее аспектах и ракурсах, которые она обрела в эпоху 1840-х годов и достигла апогейной степени драматизации в творчестве Н.В. Гоголя. Поиск ответа на вопрос о том, что значит быть русским человеком, Гоголь начал с выявления русских характеристических типов, а конечной целью имел «обнять природу русского человека во всех ее силах». Такой последовательности и широте отвечала логика замысла «Мертвых душ». Идея всеохватности (= всеотзывчивости) у Гоголя тесно связывается с именем Пушкина, «эталонного» русского человека. Однако для познания русского человека Гоголю нужно было не только, как это сделал Пушкин, на все откликнуться, но и сделать так, чтобы получить всеобщий и многообразный отклик. Отклик такого масштаба и должен был, по мысли Гоголя, высветить глубинный состав «коллективного» русского человека. Для решения этой задачи Гоголь встал перед необходимостью придать пушкинскому всеохватному протеизму жесткие черты активно действующей личности. В совмещении того и другого Гоголь увидел и свое предназначение, и абрис нового, преображенного русского человека.

Роман барона Е.Ф. Розена «Константин Левен (Из моих записок)» был напечатан в его альманахе «Альциона» на 1831 год. Альманах вышел в конце 1830 (цензурное разрешение – 17.Х.1830); к этому году, вероятно, относится и время создания текста. Хотя «Константин Левен» не имеет авторского жанрового определения и по объему может быть отнесен и к повести, но, на наш взгляд,  принадлежит к раннему этапу развития русского романа – романа одновременно романтического и исторического. Любовный сюжет развивается на фоне исторических событий: борьба греков за независимость в начале 1820-х гг., в которой участвует, подобно Байрону, главный герой – прибалтийский немец и русский офицер Константин Левен. Действие в романе происходит в Ревеле, Одессе, в Валахии (сражение при Драгашанах) и в Греции. Страстный герой, постоянно испытующий свое сердце, из великодушия отказывается от любимой невесты в пользу друга и затем мучается под тяжестью собственной добровольной жертвы.
На наш взгляд, роман представляет собой не просто пример вымышленной романтической биографии с отчетливой ориентацией на литературные и жизненные модели поведения (скрещение моделей Байрона и Жуковского), но, одновременно,  ту идеальную модель, которую Розен мечтал бы примерить на себя.
В докладе будут также рассмотрены возможные источники сведений Розена о греческом восстании.

Известно, что читателей Кюстина с 1843 года, когда его книга о России вышла из печати, мучает вопрос: что же все-таки в его книге правда, а что вымысел. В своем описании поездки по России Кюстин несколько раз приводит пространные диалоги с собеседниками: французским учителем в Петербурге, русским дворянином в московском английском клубе, другим русским дворянином в Троице-Сергиевой Лавре. Недостоверность некоторых из этих бесед показана в нашем с А.Л. Осповатом комментарии к русскому изданию "России в 1839 году". Однако финал книги, в которой автор "интервьюирует" двух французов по поводу событий 1812 года и жизни в русском плену, остался в этом отношении не откомментирован. В докладе я собираюсь показать, что факты, приводимые Кюстином, отчасти неправдоподобны, а отчасти, напротив, заимствованы из одной очень известной французской книги, в которой, однако, речь идет вовсе не о плене… Кроме того, сами эти "интервью" стали во второй половине 19 века добычей одного плагиатора, которого российские историки войны 1812 года до сих пор считают достоверным мемуаристом, хотя он всего лишь дословно переписал то, что Кюстин творчески заимствовал у своего современника. Таким образом авторская стратегия Кюстина -- доверять свои мысли вымышленным собеседникам -- стала причиной небольшого исторического конфуза.

Павел Александрович Катенин – один из наиболее активных участников литературных полемик первой трети XIX века – принимал в них участие в нескольких ипостасях. Полемическими были его собственные произведения (прежде всего, поэтические). Полемическими были его историко-литературные труды («Размышления и разборы»). Были и собственно полемические статьи, однако с определенного момента Катенин предпочитает выступать в свою защиту в публичных литературных дискуссиях под маской реально существующего лица – читателя своих текстов, по отношению к которому сам автор анализируемого текста позиционируется, в свою очередь, как читатель и критик, наставляющий и направляющий. Фактически Катенин подсказывает аргументы и вкладывает мысли в чужие статьи.
Исторический парадокс заключается в том, что читателем, под маской которого пробует выступить Павел Катенин, является однофамилец известнейшего литературоведа, согласно одной из версий выступавшего под масками своих друзей и коллег, Николай Иванович Бахтин, в будущем – крупный государственный деятель, чья литературная карьера свелась, в сущности, к тому периоду, когда он «сотрудничал» с Катениным.

Эпоха модернизма стала очередным этапом в формировании представлений о личности писателя и породила новые литературные стратегии. До этого общение писателя и читателя, за исключением узкого круга друзей и литераторов, шло через книги и журналы. Теперь поэты стали выступать на эстраде, публично читать свои произведения. Такая практика обусловила новые отношения поэта и публики. Чтобы твое творчество имело успех, нужно было нравиться толпе на поэтических концертах, выделяться из большого количества других претендентов на славу, создавать свой эстрадный образ.
Наряду с этим уже с 1907 г. наметился закат символизма, выразившийся в комическом, гротескном перерождении его поэтики. Эти тенденции обусловили формирование у И. Северянина, который входил в это время в литературу, уникальной художественной стратегии, которая отразилась и на его сценическом и жизненном поведении, и на его лирике, а также во многом определила его литературную судьбу и восприятие его творчества.
Основными слагаемыми этой стратегии явились: пародийность, эпатаж и маски «гения-короля» и «шута», которые функционировали и на уровне поведения, и на уровне поэтики текстов.

Литературная репутация П.А. Вяземского за семь десятилетий  (от дебюта до смерти автора) изменилась радикальным образом. Если в 1810-20-х годах он пользовался славой самого либерального арзамасца и был непримиримым врагом литературных «староверов», то в конце 1840-х появляются стихотворение «Святая Русь» — консервативная декларация в духе Шишкова, и «Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина», где автор подводит итоги литературного развития и отказывает ему в продолжении. Сходным, хотя и не столь заметным образом эволюционировали взгляды В.А. Жуковского, тоже присяжного карамзиниста.
В отличие от Жуковского, Вяземский продолжал участвовать в журнальной полемике. Его стычки 50-60-х гг. с «наследниками Белинского» до сих пор мало исследованы. Мы хотели бы обратиться к поздней поэзии Вяземского (1850-70-е годов), чтобы более подробно описать ее жанровый и тематический диапазон. Наиболее частотными для поэта становятся стихотворные «поминки» и сатирические «заметки», критикующие литературную современность, при этом растет удельный вес интимной лирики, отмеченной воздействием актуальных тенденций. Иллюстрировать динамику литературного поведения Вяземского поможет сравнение двух стихотворения — «Прощание с халатом» (1817) и «Жизнь наша в старости — изношенный халат…» (1874-77)

Доклад представляет собой попытку еще раз вернуться к теме, уже становившейся объектом исследовательского внимания. Известно, что в двухтомных мемуарах «Мои воспоминания», вышедших в свет  в 1890 году, Фет  опубликовал целый ряд писем Льва Толстого и И.С. Тургенева, в которых по сравнению с их оригиналами  отсутствовали целые фрагменты. В отличие от литературоведов, рассматривавших фетовскую «редакцию» писем двух великих прозаиков в основном с точки зрения изменений, внесенных поэтом в тексты-источники, мы  попытаемся связать редактирование поэтом эпистолярных высказываний Толстого и Тургенева с его литературной стратегией в последнее десятилетие творчества (ожидание и празднование литературного юбилея в 1889 г., стремление    занять позицию «первого поэта» в 1880-е гг., моделирование соотношения русской прозы  и поэзии в период создания «Вечерних огней» и т.д.).

Наше сообщение посвящено выявлению и анализу намеренных неточностей, допущенных Лесковым при описании своих первых шагов в литературе. Свой первый литературный успех Лесков связывает с художественными достоинствами писем, которые в годы службы в коммерческой компании «Шкотт и Вилькенс» он отсылал Александру Яковлевичу Шкотту. Дважды, в«Автобиографической заметке» (1889-1890) и «Заметке о самом себе» (1890) Лесков указывает, что его письмами заинтересовался некий Селиванов, имя и отчество которого дважды опускается, несмотря на то, что все другие упомянутые им лица названы полностью1. Одним исследователям биографии Лескова это позволило увидеть в Селиванове соседа А.Я.Шкота по имению помещика Федора Ивановича Селиванова, другим – Илью Васильевича Селиванова (1810-1882), известного в конце 1850-х – начале 1860-х годов очеркиста, автора «Современника». Последнюю версию в предсмертном интервью подтвердил и сам Лесков.
Основываясь на различных архивных данных (в частности, точных сведениях о месторасположении имения И.В.Селиванова и имения Ф.И.Селиванова2), мы постараемся доказать, что Лесков сознательно совершает контаминацию двух Селивановых, таким образом превращая домашнюю похвалу доброго соседа в благословение старшего коллеги по цеху на литературный путь – в глазах Лескова это значимый эпизод канонической писательской биографии, уберегающий от упреков в самозванстве. Той же логике подчинены и другие неточности в его автобиографических заметках – например, упоминание о том, что первые литературные опыты Лескова одобрял Аполлон Григорьев; между тем ни в одном из известных на сегодняшний день текстов критика имя Лескова не встречается. Представляется, что в данном случае мы имеем дело с сознательным конструированием собственной литературной биографии, образцом для которой служили биографии классиков первой половины ХIХ века – в первую очередь, Пушкина и Гоголя.
-----------------
1 Ср. «По письмам к Шкотту Л—ва узнал Селиванов и любил читать его письма»; «Письма, писанные из разных мест к одному родственнику, жившему в Пензенской губернии (А. Я. Шкотту), заинтересовали Селиванова, который стал их спрашивать, читать и находил их «достойными печати», а в авторе их пророчил «писателя». -- Собрание сочинений в 11-ти томах. М., 1956-1958. Т. 11. С. 17-19.
2 ГАПО (Государственный Архив Пензенской области). Ф. 9, оп.1, д.101. Ф.54, оп.1, д.376, д.623.

Марина Цветаева и ее творчество предоставляют обширное поле для изучения специфических форм поведения и оригинальных литературных стратегий. Именно в этом плане ее творческая биография рассматривается в монографии И. Д. Шевеленко "Литературный путь Марины Цветаевой". Выделяются периоды принципиального "дилетантизма", профессионализации, деклассированного поведения, ретроспективная "феодализация" своего облика и т.д. В ряде работ затрагиваются проблемы гендерной (варианты опускаем) и локально-национальной идентичности Цветаевой ("немка", "полька", "москвичка", "не-эмигрантка" и т. д.), ее сложные взаимоотношения с литературными группировками (ср. "Роландов рог", "Двух станов не боец..." и пр.), имитация всех основных направлений (см. работы О.А. Клинга). Проблема самодентификации в лирике рассматривалась на лингвистическом уровне (работы О.Г. Ревзиной и др.). Активно изучается ролевая лирика Цветаевой и наиболее яркие роли и амплуа Цветаевой (Психея, Федра, Марина Мнишек и т.д.). Значительная часть работ посвящена теме "Цветаева и театр", и в них затрагивается театрализация и карнавализация бытового поведения Цветаевой. Также в исследовательской литературе упоминалось влияние таких жизнетворческих ролей, как "хлыстовство", "юродство", литературный эпатаж и т.п. (К. Грельз, К. Жогина и т.д.). Исследовалась отчасти и морально-этическая проблематика ее сочинений и отражение ее в творчестве и бытовом поведении. К этой сфере относится и наша статья о цветаевской интерпретации своего "спартанства", тесно связанного в ее сознании с "протестантской честностью". Создание собственного литературного образа, маски, творческой "летописи" собственной жизни — одна из постоянных забот Цветаевой, что проявляется и в принципах композиции авторских сборников, выдвигающих вперед одну тему и вуалирующих другую. Так, в книге "стихов о России" 1916 г. "Версты" средствами композиции надежно укрыт от читательского внимания основной адресат лирики 1916 г. — Н. А. Плуцер-Сарна, которому было посвящено 3/7 текстов этого года. Все это разнообразие и богатство поведенческих и литературных стратегий в одном докладе не охватить, поэтому мы сосредоточимся на очень частном аспекте проявления игрового поведения Цветаев —- на ее розыгрышах (классический пример —  "магическая" игра с датами в письмах к Р.М. Рильке), описании этих розыгрышей в ее прозе (пример —  демонстративное неузнавание возлюбленного в повести "Девять писем...") и на реакции на чужие мистификации (например, М. А. Волошина) и розыгрыши (например, ее реакции на объявление А. М. Ремизова о намерении Цветаевой издавать журнал "Щипцы").

В литературной системе второй половины XIX в. детская литература занимала маргинальную позицию, а детский писатель приобрел репутацию нестатусного автора. Репутация детского писателя формировалась в результате интерпретации произведений главным образом с педагогических позиций. Критики ведомственных журналов (ЖМНП, Педагогический сборник, Женское образование), являясь, с одной стороны, выразителями государственных требований к содержанию текстов для детей, а с другой стороны, профессиональными педагогами, отбирали лучших/худших авторов детской литературы. В методических и критических статьях публиковались призывы «устранить детскую литературу», для детей предложить «изящную словесность», а самым младшим читателям вместо книги советовали больше играть.
Соответственно, детский писатель оценивался как вредный автор, изгой, халтурщик, бездарный, неуспешный во «взрослой» литературе и использующий детскую литературу как способ заработать. Педагоги создавали обобщенную репутацию-ярлык, которую они экстраполировали на любого, даже положительно оцениваемого автора. Репутация отдельного писателя была обусловлена репутацией профессии в целом.
Однако при обращении к результатам, полученным мною при помощи количественных обсчетов библиографических записей в опубликованных рекомендательных списках книг в педагогических журналах трех министерств (МНП, ВМ, ВуИМ) за 1860-1880-х гг., можно обнаружить примерно равное соотношение детских и «взрослых» авторов в литературном каноне, формируемом педагогическим сообществом. Иерархия канона складывалась из типичных характеристик-оппозиций: классик/беллетрист; современный писатель/ писатель прошлой эпохи; русский/ зарубежный. Оппозиция детский/ взрослый писатель в этом ряду отличается равномерной представленностью в каноне.
В докладе анализируются стратегии экстраполяции общей репутации на частную репутацию, критерии, положенные критиками в основу формирования репутации детского писателя, и факторы, благодаря которым писатели-изгои все же включались в канон наряду с безусловными авторитетами для педагогов - классиками.

В докладе предполагается рассмотреть ситуации, когда часть этноконфессионального сообщества стремится аннулировать или замаскировать этноконфессиональные компоненты своего образа жизни и мимикрировать под принятое у большинства, то есть когда поведенческие модели формируются от противного, отталкиваясь от исходно присущих данной группе норм и практик.
Рассматриваются несколько хронотопически различных, но типологически сходных периодов бифуркации еврейского сообщества: распад пиренейской еврейской общины на иудейскую и марранскую и последней на криптоиудейскую и ассимилирующуюся в католическое большинство – под воздействием антиеврейских, затем антимарранских погромов, политики «чистоты крови» и инквизиции (XV–XVII вв.); «выход из гетто» и эмансипация центральноевропейского еврейства, повлекшие за собой деление еврейского сообщества и дифференциацию иудаизма (2 пол. XVIII – нач. XIX в.); поляризации российского еврейства в ХХ веке: секуляризация и интернационализация молодежи в крупных городах и размежевание сообщества по поколенческому и географическому признаку в межвоенный период и послевоенный вынужденный Холокостом и позднесталинским и позднейшим антисемитизмом откат к национальной ориентированности при осознании вынужденности этой идентификации и при яростном отмежевании от стереотипизированного образа «местечкового» еврея.
Преимущественное внимание уделяется советскому еврейству в его борьбе с «местечковостью», пиренейский и германский случаи служат контекстом и позволяют выдвинуть гипотезу, что если в XVI веке отмежевывающим средством была религия, в XVIII-м – язык, то в ХХ-м – манеры, повседневное поведение.
В исследовании поведенческих стратегий и дискурса о них советского еврейства рассматриваются следующие вопросы: как пейоративный стереотип «местечковости» дистанцировался от идиллического  образа «местечка»; как соотносились оппозиции интеллигентный vs местечковый, столичный vs провинциальный, еврей vs жид; какие поведенческие модели ассоциировались с местечковостью; как стремление отряхнуть со своих ног прах местечковости и преодолеть в себе «внутреннего жида» предопределяло ономастические выборы, интеллектуальные запросы, круг общения и матримониальные приоритеты, карьерные амбиции, даже гигиенические практики соответствующей группы советских евреев; как стыд местечковости у стремившихся от нее дистанцироваться возвращался к дистанцировавшимся стыдом предательства.
Исследование основывается на источниках личного происхождения – опубликованных, неопубликованных и опубликованных ограниченным тиражом для узкого семейного круга мемуарах советских евреев – и материалах устной истории – обширной коллекции биографических интервью.

Материалом для доклада послужили полевые данные, собиравшиеся нами на московских православных ярмарках в течение последних 16-17 лет. В конце 90-х гг. православные сообщества мегаполисов (как и другие возникшие в постсоветское время социальные, религиозные и этнокультурные страты) начали формироваться по типу самостоятельной субкультуры, ощущающей потребность в собственном объединяющем, но внецерковном коммуникативном пространстве, в рамках которого эта субкультура могла бы себя выражать, вырабатывать свои нормы общения и ценностные ориентиры. Ярмарки стали удачной формой такого внецерковного пространства, с одной стороны, позволяющего чувствовать себя психологически комфортно и свободно людям с разной степенью воцерковленности и религиозной образованности (в том числе и вовсе невоцерковленным), а с другой, сочетающей в себе коммерческие и идеологические цели. Основная особенность ярмарки с точки зрения интересующего нас коммуникативного аспекта – ее эклектичность, обусловленная, с одной стороны, названием ярмарки («православная», значит обязывающая всех ее участников вести себя «православно»), а с другой, - отсутствием каких-либо устоявшихся норм современного «православного» поведения, в том числе и коммуникативного, мучительно и часто неуклюже вырабатываемого последние два десятилетия. Применительно к рассматриваемому нами коммуникативному пространству православной ярмарки можно сказать, что все ее участники, заинтересованные в успешной коммуникации друг с другом, вынуждены решать для себя общий вопрос, заданный ее названием: каковы современные нормы православного этикета? Сам по себе этот вопрос свидетельствует о том, что современное православное сообщество оформляется по типу субкультуры, порождающей свой собственный код поведения и социолект, отличный от общенационального светского.

Доклад, предлагаемый участникам Чтений, является результатом работы над издательским проектом, включающим обработку, анализ и подготовку к публикации рукописного наследия Вольдемара Александровича Шмидта (1918-2011) – человека, прожившего свою жизнь скромно в сибирской глубинке и оставившего по себя богатый архив сочинений, статей, писем, стихотворений. «Дон Кихот из глубинки», «смешной человек» - самый первый ряд наименований, которые возникают после знакомства с сюжетом жизни и творчеством В.А.Шмидта. Индивидуальная творческая стратегия В.А.Шмидта формируется в русле известной сюжетной схемы (сюжет от Достоевского): ему снится необычный сон, после чего происходит духовное перерождение, начинается история проповедника, писателя, поэта. На пересечении нескольких сюжетных схем (сюжеты советской эпохи и классической литературы – как русской, так и немецкой) формируется индивидуальная творческая стратегия, основа которой  – служение «Истине чрезвычайной». Один из главных лейтмотивов сюжета его жизни – это поиск читателя, ожидание читателя, встреча с которым стала возможностью после выхода в свет двухтомного издания его сочинений (2014).

Проблемы создания и/или изменения литературной репутации, выбора писателем литературного поведения обостряются в период трансформации общественного устройства и смены культурной парадигмы. В первой трети ХХ века перед проблемой смены литературной репутации (от «поэта-футуриста» к «советскому поэту») оказался поэт  Василий Каменский.
Механизмы формирования литературной репутации Каменского можно рассматривать в нескольких аспектах. Литературное поведение поэта в 1920-1930-е гг. демонстрирует пример успешной стратегии, в которой факты биографии, органические качества личности поэта, содержательные особенности литературного творчества обретали литературный статус, опираясь на легитимизированные государственной властью приоритеты, ценности и образцы. В автобиографических книгах Каменского литературная личность автора круто менялась вместе со сменой культурной парадигмы: «великий» поэт-футурист, играющий и творчески своевольный, трансформировался в советского поэта, с энтузиазмом принимающего новую жизнь и подчиняющего свое творчество ее задачам. Репутация советского поэта подтверждалась автором непосредственно в пределах литературного текста, воплощением в нем легитимных для советской культуры норм и ценностей.

В конце 1965 года Лидия Чуковская, Раиса Орлова, Наталья Долинина пишут воспоминания о Фриде Вигдоровой, в феврале и марте 1964 года записавшей два суда над Иосифом Бродским, в течение 1964 года обращавшейся в различные инстанции с ходатайствами о пересмотре его дела и умершей за полтора месяца до его возвращения, в августе 1965 года. Воспоминания Натальи Долининой посвящены, прежде всего, сохранению обстоятельств дела, видимо, не закончены и потому не опубликованы, даже в самиздате. Книга Лидии Чуковской "Памяти Фриды" и глава "Фрида Вигдорова" из "Воспоминаний о непрошедшем времени" Раисы Орловой, авторы которых явно обсуждали их друг с другом, были написаны не для печати, но для распространения и создавали, хотя и с различными акцентами, образ писателя-защитника, с одной стороны, наследующего традициям русской литературы (Короленко), с другой стороны, востребованного именно сегодняшними обстоятельствами. Конец 1965 - начало 1966 гг., когда пишутся и редактируются эти воспоминания, - это как раз тот период, от которого принято условно отсчитывать начало диссидентского движения, поскольку именно первая демонстрация, в защиту Синявского и Даниэля, проведенная именно в день Конституции, 5 декабря, обозначила, что в данном случае защита ведется на языке права. В деле Бродского, в котором участвовали иные люди, юридические аспекты в языке защиты появились отнюдь не сразу: анализируя сегодня те документы, можно сказать, что в применении к защитникам Бродского слово "правозащитник" еще не уместно. В докладе будет прослежено, как в период формирования принципов правозащиты создавался образ писателя-защитника - в контексте традиций русской литературы и в контексте формирующегося общественного движения; будет показано, что и как в биографии Вигдоровой отбиралось при создании этого образа.
Будут рассмотрены следующие аспекты:
Писатель как защитник (защитник/правозащитник: формирование образа защитника того, к кому была проявлена несправедливость, без обращения к проблематике права);
Поведение писателя-защитника;
Вигдорова на суде над Бродским / Короленко на суде (мультанское дело, дело Бейлиса);
Защищающий текст как наивысшая точка реализации литератора;
Функция просвещения власть имущих vs функция защиты;
Задача формирования общественного мнения как задача писателя;
Необходимость сказать Слово и формирование нового типа общественного поведения писателя;
Если бы Вигдорова была жива, какой путь писателя и общественного деятеля для нее был бы возможен? Формирование нового типа писателя и общественного деятеля и отсутствие для него горизонта будущего.

Доклад посвящен биографии Александра Ильича Ромма (1898 - 1943), который интересует нас как типичный советский переводчик 1930х годов. Ромм, старший брат знаменитого режиссера, был филологом по образованию, членом Московского лингвистического кружка, первым переводчиком на русский язык «Курса общей лингвистики» Соссюра, поэтом, выпустившим поэтический сборник в 1927 году. В 1930-е годы занимался переводами с французского, стал заметным членом переводческой секции Союза советских писателей. Много переводил с языков народов СССР, в 1934 году был командирован Союзом писателей в Башкирию, по материалам поездки издал в 1939 году поэму «Дорога в Бикзян». Во время Второй мировой войны служил на флоте, погиб в 1943 году.
Исследователи наследия Ромма включают в его творческую биографию лишь тексты, не несущие отпечатков тоталитарной советской культуры (см. список ниже). Однако в РГАЛИ сохранились материалы, позволяющие подробно реконструировать литературную позицию Ромма 1930-х годов: его страстные выступления на заседаниях в Союзе писателей, дневниковые записи, черновики переводов. Эти материалы дают нам возможность представить ситуации профессионального выбора (или его отсутствия), в которых оказывался член советский писатель во второй половине 1930-х годов. Ромм, яркий защитник художественного перевода как профессии на заседаниях в Союзе писателей, в своих дневниках страдает от невозможности написать и издать собственные оригинальные сочинения.

В странах поздней христианизации, в частности, на Руси, весьма распространенной оказалась идея уподобления собственной истории не только истории библейской, но и событиям первых веков христианства. Крещение страны, учреждение епископских кафедр, строительство церквей и образование монастырей не только сопоставлялось, но и напрямую уподоблялось соответствующим эпизодам ранней христианской эпохи. Правитель или прославленный подвижник могли соотноситься со своими древними прототипами, но этим дело не ограничивалось — целый отрезок истории новообращенной страны мог осмысляться как воспроизведение какого-либо периода истории раннехристианской. Риторика уподобления правителя Константину Великому, Соломону или Давиду «прорастала» в историческую действительность и определяла выбор крестильных имен для его ближайших потомков, сыновей и внуков. В докладе предполагается остановиться подробнее на основных сценариях такой семиотической игры, когда в средневековой Руси и некоторых странах Северной Европы имитировались целые именные комплексы, топонимические соотношения, воспроизводились связи между действующими лицами, древние сюжеты как бы заново разыгрывались на древнерусской почве. Отдельно предполагается рассмотреть случаи, когда с опорой на сакральную топографию тиражируются местные топографические комплексы, а топонимическая номенклатура «центра» воспроизводится на «периферии».

Писатель создаёт не только тексты, но и свою биографию. Учась литературному ремеслу, многие начинают с имитации поведения «настоящего писателя». Анализируя разговоры, воспоминания и произведения студентов Литературного института им. Горького конца 1990-х – начала 2000-х гг. можно выделить следующую стратегию поведения: существование вне официального учебного и литературного процесса, сопровождаемое знанием авторитетных для сообщества авторов и, возможно, тайной гениальностью; неустроенность в жизни, чувство трагичности мира, и, как следствие, склонность к пьянству и эпатажу; уверенность в своём превосходстве. Правильно завершить Литинститут, согласно этой модели, значит не закончить его, а быть отчисленным на старших курсах (вспомним Пелевина, Ахмадулину, Рубцова). Материал доклада – интервью с выпускниками, содержащие легенду и анекдот о Платонове-дворнике, рефлексию над опытом работы дворниками и охранниками в институте (что было популярно и считалось особой доблестью). В заглавие вынесена строчка Сергея Королёва, поэта, по мнению многих, воплотивших «идеальную» биографию писателя (выключенность из социальной жизни, ранняя трагическая смерть, разговоры о гениальности).

В предлагаемой штудии с позиций разработанных Ю.М. Лотманом базовых принципов ‘семиотики поведения’ анализируется один из лучших образцов современной песенной поп-культуры – песня Стинга “Englishman In New York”. В работе предпринята попытка рассмотреть вербальную составляющую данного музыкального произведения как ‘текст частной жизни’. Основное внимание сосредоточено на анализе элементов бытового поведения лирического героя как способе выстраивания авторского ‘сообщения’ и выявлении их (элементов) семиотической насыщенности как маркеров определенной модели жизнетворчества. ‘Дешифровка’ используемых автором песенного текста художественных кодов производится с учетом национально-культурных систем координат, а также универсальной оппозиции свой-чужой, определяющих в совокупности выбор лирическим героем соответствующей поведенческой стратегии. Значительное внимание в работе уделяется проблеме перерастания представленного в рассматриваемом песенном тексте Стинга варианта индивидуального поведения в более универсальную поведенческую модель  в ремейках и кино. Затрагиваются также отдельные переводоведческие аспекты рассматриваемого песенного текста.

Я бы хотел обратиться к распространенной точке зрения, согласно которой носитель массового сознания, как правило, при восприятии произведения искусства (например, спектакля или кино) не видит границ между его собственной действительностью и диегетическим миром произведения искусства. На мой взгляд, скорее имеет место обратное явление: он слишком хорошо воспринимает границу между сценической (или экранной) реальностью и собственной повседневностью, однако его режим восприятия искусства предполагает активную вовлеченность, а не пассивное остраненное наблюдение. Другими словами, солдат из известного анекдота, стреляющий в актера, который исполнял роль Отелло, прекрасно понимает, что перед ним – не его обычная жизнь, просто с повышенным эмоциональным напряжением, а искусственно конструируемая реальность; но воспринять произведение искусства адекватно и полностью, с его точки зрения, значит самому стать участником сценического действия. Экран и сцена – это те границы, которые необходимо преодолевать, создавать иные режимы вовлеченности, тем самым сознательно превращая «изолированное» действие в разновидность перформанса или хеппенинга.