Метелинские чтения конференция

Исторический дискурс гетерохроничен по природе, сообщая о процессах, развивающихся в разных временных измерениях и случайно пересекающихся в один и тот же момент. Художественная литература (например, исторический роман) сознательно работает с этой гетерохроничностью исторического материала, что проявляется в применяемых ею повествовательных фигурах анахронизма; среди последних можно различить анахронизмы метафорические, метонимические и металептические.

Сага о Хервёр и конунге Хейдреке», известная в трех редакциях и принадлежащая к группе героических саг (восходящих к германскому эпосу эпохи Великого переселения народов), имеет сложный состав, объединяя несколько эпических произведений разного времени, литературные (европейские) сюжеты и собственные дополнения автора саги. В ее основе лежит «Песнь о битве готов и гуннов», отразившая вторжение гуннов в Северное Причерноморье в конце IV в. и впервые засвидетельствованная в англо-саксонской поэме «Видсид» (VIII в.). Она сопряжена с исконно скандинавскими сказаниями: «Песнью о битве на о. Самсё» и «Песнью о Хервёр» (обе возникли предположительно в XII в.) – и продолжена генеалогией шведских конунгов XII в. В саге также использован распространенный в европейской литературе сюжет «советы отца» и, возможно, библейский сюжет о жертвоприношении Исаака Авраамом. Этот разнородный материал соединен путем воссоздания генеалогической связи героев всех этих сказаний, в выборе которых важную роль играло совпадение личных имен их героев. Генеалогическая циклизация сопровождается дополнительным способом сведения сюжетов воедино – с помощью волшебного предмета, меча Тюрфинга, переходящего из поколения в поколение.

Сохранившийся отрывок поэмы, условно называемой «Битвой в Финнсбурге», дает пример наиболее древней повествовательной формы – краткой героической песни, восходящей к общегерманскому периоду и предназначенной для устного исполнения. Именно так описывается в «Беовульфе» исполнение певцом на пиру песни о Финнсбургском сражении. Помимо главной темы и нескольких общих персонажей, между дошедшим до нас отрывком поэмы и Финнсбургским эпизодом в «Беовульфе» не так много сходства, как принято считать. В отличие от эпизода в «Беовульфе», в отрывке «Битвы в Финнсбурге» действие продвигается благодаря речам персонажей, составляющим почти половину сохранившегося текста. Если отрывок сосредоточен на описании самой битвы, то Финнсбургский эпизод содержит краткий, насыщенный аллюзиями рассказ о ее последствиях. Весь спектр персонажей редуцирован в эпизоде до двух наиболее выдающихся героев – Хильдебург и Хенгеста. События излагаются подчеркнуто отстраненно в третьем лице, речи персонажей отсутствуют, появляются суммирующие, объяснительные, описательные предложения, литоты. Краткая героическая песнь с ее динамизмом, драматизмом попадает в контекст книжного эпоса, тональность повествования становится более отстраненной, ретроспективной, литературной.

В древнеанглийской героико-эпической поэме «Беовульф» глагольная формула ‘X maþelode’ «(Некто) молвил» представляет наиболее частый способ введения торжественной речи персонажей в ситуациях пира и битвы. В докладе показана ее теснейшая зависимость от ритуальных действий (приветствие, похвальба, клятва, перебранка, дарение сокровищ и т. п.) как значимых социальных актов раннего средневековья, которыми сопровождалось церемониальное общение знати. Описаны тесные связи данной формулы с канонами древнегерманского аллитерационного стиха и героического эпоса. Преобладание имени собственного в позиции субъекта (X) показывает связь формулы с древнейшими аллитерирующими перечнями германских вождей. Наличие патронимов, этнонимов и эпонимов, а также слов, подчеркивающих торжественный характер коммуникации, говорит о важной роли данной формулы в отображении ценностей героического мира. Вместе с тем способы ее семантико-синтаксического варьирования и контекстуального расширения, включающие авторские ремарки рефлексивного характера, свидетельствуют о глубоких изменениях, которые претерпевала поэтика героического эпоса в процессе христианизации Англии. Этимологические параллели и деривационные связи глагола maþelian позволяют возвести семантику данной формулы к эпохе общегерманского племенного сообщества. Дальнейшая ее судьба определяется, по-видимому, угасанием англосаксонской поэтической традиции и глубокими преобразованиями в жизни английского общества после нормандского завоевания Англии. Свои функции высокого поэтизма глагольная форма maþelode передает своему синониму cwæþ, представленному в поэзии нового времени как quoth.
Исследование проведено при поддержке гранта РФФИ 17-04-00444 «Грамматические категории в структуре клаузы».

В докладе предпринята попытка контекстуализации одного средневекового новгородского микротопонима, в котором предлагается видеть уникальный след пребывания норвежского конунга Харальда Сурового на Руси. Для обоснования этой гипотезы анализируются показания королевских саг, повествующих о династическом конфликте между Харальдом и его родным племянником, Магнусом Добрым.

Предметом интересов автора доклада являются истории (в первую очередь – сказочные) типа «Договор о службе (уговор не сердиться)». Имеются две противоборствующие стороны – Хозяин и Работник. Каждая из сторон заинтересована в том, чтобы ее «партнер»-противник рассердился (кто рассердился, тот и проиграл).
В противоборстве Хозяин и Работник используют разные средства. Можно сказать, что они берут оружие из разных арсеналов. Основываясь на материале сказок разных народов Евразии, автор делает попытку обобщения и систематизации средств из арсеналов сказочных антагонистов. Хозяин может дать невыполнимое поручение (например, смолоть муку на чертовой мельнице), или «загадочное задание» (сделай так, чтобы вол улыбался, а повозка плясала). «Невыполнимое поручение»и «загадочное задание» суть инструменты из арсенала хозяина.
При описании эпизода, повествующего о приказании и исполнении, должен учитываться его синтаксис. Примером неудачного описания может служить AaTh 1017: Other Means of Killing Or Maiming Livestock. (Соответствующая статья СУС гласит: Порча (убой) скота каким-либо другим образом: работник отрубает ноги волам, отрезает ляжки у живого быка и пр.) И AaTh, и СУС сообщают о действии Работника, но умалчивают о том, что оно может быть вызвано приказом Хозяина. Работник калечит хозяйского вола, потому что Хозяин приказал ему: сделай так, чтобы вол улыбался). Описание ATU в большей степени раскрывает структуру эпизода.
Один из сказочных сюжетов, принадлежащих к циклу «Договор о службе», остается, по-видимому, поныне неучтенным. Речь идет о проклятиях (злых пожеланиях), которые Хозяин необдуманно обращает на головы своих близких, а Работник тут же воплощает в жизнь.

Доклад посвящен изучению мифологизированного восприятия космогонического акта сотворения и заката сакрального пространства Малороссии как мифопоэтических координат Малороссийского текста, описанного в творчестве Н.В. Гоголя, О.М. Сомова, В.Т. Нарежного и др. Инновационной стороной предпринятого исследования можно считать выделение интегративной трехуровневости малороссийского топоса, запечатленной в произведениях русской литературы XIX в., соединяющихся в сверхтекст единого образования, где «креативный» и эсхатологический мифы Малороссии отражают главную идею Малороссийского текста – движение от локальности к духовной тотальности, связанное с потенциальным преображением, возвратом «мёртвых душ» к утраченному истоку высшей духовности.

В докладе рассмотрены литературные и фольклорные параллели к сказке С.Я. Маршака «Двенадцать месяцев», написанной им в 1942–1943 гг. Как полагает большинство исследователей, наиболее очевидным и близким по сюжету к тексту Маршака литературным источником является авторская сказка основательницы новой чешской прозы Божены Немцовой “O Dvanácte mĕsečkach”, опубликованная в ее книге «Словацкие сказки» в 1857–1958 гг. и переведенная на русский язык Н.С. Лесковым в 1863 г. По свидетельству самого Маршака, в основе его сказки лежит услышанный им от кого-то из знакомых сюжет чешского или словацкого предания, тогда как с текстом Немцовой он познакомился уже после написания им собственной сказки. Вопрос о степени аутентичности сказок Немцовой и конкретно текста «Двенадцати месяцев» остается открытым, хотя, безусловно, в их основе лежат подлинные сюжеты чешских и словацких сказок. В частности, из примечания к сказке «Двенадцать месяцев», сделанного самой Немцовой, ясно, что это «предание из окрестностей тренчинских», т.е. из северо-западной части Словакии на границе с Чехией. Обе сказки Маршака и Немцовой восходят к известному сюжету «Зимой девушку (редко – мальчика) посылают принести то, что в норме доступно лишь летом. Она приносит» (сюжет K56a7. «Зелень зимой» в указателе Ю.Е. Березкина), известную в ряде европейских традиций, в том числе у западных и южных славян. Наиболее ранняя запись славянского текста с этим сюжетом зафиксирована в чешской средневековой рукописи XIV века. В докладе прослеживается связь западнославянской сказки о двенадцати месяцах с широко известным на Балканах сюжетом о «мартовской старухе» бабе Докии, посылавшей своих невесток за ягодами в конце февраля.

На материале двух ранних образцов древнегерманского аллитерационного стиха анализируются пути трансформации плача как фольклорного жанра, тесно связанного с погребальным обрядом, в иные жанры средневековой литературы Англии и Исландии. Намечены три линии развития – к заклинаниям и словесным поединкам, к элегиям и к поминальным хвалебным песням, каждая из которых в разной степени отражена в «Эдде» и «Беовульфе». Если для «Эдды» характерен древний синкретизм ритуального текста, учитывающий всех актантов оплакивания (субъект, объект и виновник скорби), то в «Беовульфе» более ясно намечена линия трансформации плача в элегию благодаря акценту на чувствах оплакивающего и расширению обобщающих гномических мотивов. Другой путь, характерный для древнеанглийского героического эпоса – растворение плача и оплакивания в устной импровизации как таковой. Предпринята попытка подкрепить данные выводы описанием некоторых композиционно-тематических и лексико-синтаксических приемов построения текста, характерных для связанных с плачем эпизодов «Эдды» и «Беовульфа».

Статья 6463 (955) г. имеет сложный состав: 1) рассказ о крещении Ольги в Константинополе с включенным в него «анекдотом» о хитрости Ольги, отвергшей сватовство императора, ее крестного отца; 2) пересказ речей византийских послов и ответ им Ольги; 3) похвала Ольге-христианке; 4) повествование о попытках Ольги обратить в христианство Святослава; 5) молитва Ольги о спасении «ее рода». На сочетание в тексте статьи двух традиций, церковной и фольклорной указывал еще А.А. Шахматов (то же Д.С. Лихачев и др.).
Как представляется, статья 6463 г. объединила три разнохарактерные традиции (нашедшие отражение и в других статьях ПВЛ), в каждой из которых сформировался особый, свойственный только этой традиции образ княгини. Первый и наиболее очевидный – образ благочестивой новообращенной христианки, предтечи христианской Руси (фрагменты 1, 3, 4, 5). К этому образу летописец будет отсылать в рассказе о выборе веры и др. Второй (до сих пор остающийся мало исследованным) – фольклорный образ невесты, казнящей женихов, не отгадавших ее загадок или не прошедших испытание (мотив героического сватовства). Сюжеты, разрабатывающие этот мотив, равно как и образ героини-воительницы, широко представлены в германском средневековом эпосе, исландских сагах о древних временах (а также в фольклоре многих других народов). В ПВЛ сюжет героического сватовства детально разработан в так наз. рассказе «о местях Ольги» [под 6453 (945) г.]. В статье 6463 г. сюжет трансформирован в краткий «анекдот» о том, как Ольга «переклюкала» (в НПЛ – «перемудрила») византийского императора, вставленный в рассказ о ее крещении. Наконец, третья ипостась, в которой выступает Ольга в статье 6463 г., – мудрая правительница. Фрагмент 2 радикально отличается по стилю от предыдущего и последующих, насыщенных церковной лексикой и фразеологией, а также усложненностью синтаксиса. Речи послов, ссылающихся на договор (договоренность) Ольги и императора, и ответ Ольги, афористичный и краткий, создают своего рода «деловой» нарратив, перекликающийся с текстом статьи 6455 (947) г. о «реформе» Ольги в административно-территориальной и фискальной системах формирующегося Древнерусского государства.

В докладе планируется сосредоточиться на анализе трех саговых эпизодов, в каждом из которых присутствуют довольно нетривиальные характеристики прямой речи того или иного лица. Во всех этих случаях составители текстов не только эксплицитно оценивают язык своих персонажей, комментируя их коммуникативные способности, риторические навыки и даже степень языковой компетенции, но определенным образом имитируют особенности их речи – элементы лингвистической рефлексии оказываются вписаны, тем самым, в нарративную поэтику саги.

В докладе аргументируется предположение, что сюжет, связанный с испытанием целомудрия при помощи волшебного плаща, восходит в средневековой европейской литературе (скандинавской: «Сага о плаще», «Сага о Самсоне Прекрасном», «Римы о плаще»; английской: «Мальчик и плащ»; немецкой: «Плащ» Генриха фон Тюрлина, «Ланцелет» Ульриха фон Затзиковена, «Плащ Ланеты» майстерзингера Брунса, анонимный «Плащ Люнеты») к французскому «Лэ о коротком плаще». Происхождение сюжета в романской словесности не вполне ясно. Принято считать, что он почерпнут из валлийской традиции, нашедшей отражение в рукописях XIV–XV вв. Однако сохранились свидетельства того, что этот сюжет был известен в византийских источниках V–VI вв. В докладе предлагается еще один раннесредневековый источник сюжета, до сих пор не привлекавший внимания исследователей. В заключение обосновывается предположение, что распространенный в средневековой словесности сюжет генетически связан со свадебным ритуалом.

Некоторые средневековые ирландские прозаические нарративы-скелы сохранились в нескольких версиях, созданных в разное время и различающихся по языку, элементам сюжета и трактовке персонажей. Одним из частых элементов стабильного ядра варьирующих по версиям нарративов являются стихотворные тексты — преимущественно реплики и монологи персонажей. Сравнению поэтических текстов в разных редакциях ирландских скел не уделялось достаточного внимания, поскольку их трансмиссия считалась тривиальной и ограничивалась переписыванием текстов из одной рукописи в другую, однако тщательный сравнительный анализ стихотворных фрагментов в разных версиях нарративов показывает, что на каком-то этапе эти фрагменты могли передаваться устным путем.

В стихах очень часто упоминаются дрозды и вроде бы это любовь к природе. А оказывается за этим стоит языческая мантика. В центре доклада послойная история анализа одного небольшого стихотворения «писец в лесу».

Бомонт и Флетчер считаются одними из первооткрывателей трагикомедии как драматического подвида, обладающего автономной поэтикой. В докладе делается попытка выявить его структурные характеристики на основе сопоставления с произведениями, которые принадлежат к другим жанрам. Главной из таких характеристик оказывается особая организация конфликта: он выстраивается в виде логического и эмоционального тупика и полностью освобождается от моральных коннотаций.

Современная литературная теория рассматривает художественный текст как динамическую программу чтения. С такой точки зрения, текст неоднороден, в нем различаются сильные и слабые места, сегменты с большей или меньшей мерой условности. Применительно к повествовательным текстам для анализа такой структуры служит понятие «фикционального погружения», обозначающее моменты, когда читатель должен «увлекаться» фабулой и «сопереживать» персонажам, даже вымышленным. В докладе будут показаны некоторые текстуальные приемы, позволяющие вызывать такое «погружение», - прежде всего приемы нарративного обрамления (визуального, жанрового, интертекстуального), на примере некоторых эпизодов романа Оскара Уайльда «Портрет Дориана Грея» (1890).

В отличии от текста книжного, устный текст не имеет «пространственного измерения» и осуществляется только во времени, представляя собой принципиально иное образование. Отсюда следует и специфический статус организующих его моделей (суперструктур) и рекомбиринуемых в акте текстуализации элементов (как содержательного, так и формального планов). Что же касается «фольклорного произведения», то этот термин, очевидно, следует понимать как «идею текста» или конфигурацию возможностей его построения – исходя из знания ранее осуществленных исполнений, практически – вариантов, воспринимаемых как изложение «одного и того же». Вариант – единственная реальность существования пластичного устного текста, не предполагающая наличия какого-либо «оригинала» и коннотативно связанная с понятием версия, под которым понимается укрупненная группа вариантов, объединяемых на основе региональной или тематической общности.
Структурированность текстов связана с жанровой моделью, т.е. с ограниченной системой правил текстопорождения, свойственной именно для данной группы текстов, а также с определенной «моделью мира», опять-таки жанрово обусловленной. Чем обильнее и жестче набор этих «правил», тем менее продуктивен жанр, в сущности, степень пластичности текста как раз может выражаться в этой «недоурегулированности», чем выше структурированность текста, тем более самодостаточным он является, тогда как слабо структурированные тексты в большей степени зависимы от прагматического и семантического контекста культурной традиции. Наконец, возможность понимания текста обусловлена языковой и культурной компетенцией слушающего, его «фоновыми» знаниями. Это предполагает извлечение из памяти необходимых «ментальных репрезентаций», как и набора представлений, соотнесенных с тем «возможным миром», в рамках которого производится расшифровка текста.

В докладе рассматривается облачение алтаря в одежды покаяния в Книге Иудифи. Одевание алтаря для иудейской традиции - вещь непривычная, а в христианской традиции облачение алтаря - известный ритуал, части облачения носят специальные названия. Автор выскажет гипотезы как о семантике облачения жертвенника, так и о функции этого образа в Книге Иудифи.

В докладе рассматривается понятие «московский текст», практики репрезентации его в информационном пространстве и приемы его анализа. Как изменчивы границы, состав, культурный фон мегаполиса, так же динамичны и практики презентации столицы в кинематографе, художественной и краеведческой литературе, практиках экскурсоведческих бюро и отдельных экскурсоводов, масс-медиа, в воспоминаниях жителей города и впечатлениях приезжих и проч. Ментальный облик Москвы в этом смысле удобнее всего понять через ряд метафор, одной из которых будет «Москва – город прошлого», другая – «Москва – город будущего» (репрезентация города в текстах интервью и кинематографе). В целом исследование системных реализаций московского текста в городской культуре предполагает использование антропологических методов, фольклористического анализа текстов, анализа дискурсивных практик, методов когнитивной географии и др.