Программа

В докладе пойдет об итогах изучения более 200 писем из корреспонденции между императором Александром I и профессором Дерптского университета Георгом Фридрихом Парротом за 1802-1825 гг. Этот источник в комплексном виде еще никогда не вводился в научный оборот. Он показывает, что при выстраивании личных отношений с императором Александром I идеалы дружбы, эмоциональные переживания сами по себе не только не гарантировали влияния на государственные дела, но подчас шли в разрез с попытками привести в действие либеральные преобразования, что рано или поздно заканчивалось отчуждением и расставанием.

Для описания литературных (со)обществ, институционально оформленных взаимоотношений литературы и государственных учреждений (например, цензурного ведомства или Министерства народного просвещения) неоспоримую ценность имеют официальные документы, бюрократически фиксирующие фактическую сторону подобных взаимодействий (протоколы заседаний литературных обществ, годовые отчеты, цензурные дела о дозволении и запрещении печатных изданий и т. д.). В то же время хорошо известна неточность и неполнота источников этого типа, заставляющая не только расширять и дополнять круг релевантных свидетельств и документов, но и рефлексировать границы между источниками официального и личного происхождения применительно к конкретной исторической и, уже, литературной эпохе. В предполагаемом докладе я попытаюсь – на материалах, связанных с историей утверждения Вольного общества любителей российской словесности и Императорской Российской Академии (1816–1818), – показать «драматические пробелы» официальных регистрационных документов, неожиданную интригу, обнаружившуюся при их параллельном рассмотрении, а также чрезвычайно значимую роль незафиксированных или зафиксированных эпизодически частных взаимоотношений между участниками этих бюрократических процедур, в числе которых президент Российской Академии А. С. Шишков, министр народного просвещения А. Н. Голицын, министр внутренних дел О. П. Козодавлев.

Первая часть доклада посвящена атрибуции статьи «Наблюдения в отечестве. Письмо русскому в Париж», вышедшей по-русски в газете «Северная пчела» (28 и 30 ноября 1836 г.) и по-французски в издании «La Quotidienne» (13 ноября 1836 г.). Во второй части нашего выступления мы предложим интерпретацию «Наблюдений в отечестве». Э.П. Мещерский рассказывал о пребывании Николая I в Москве в августе 1836 г. и описывал эмоциональные реакции, которые следовало испытывать подданным при созерцании торжественных церемоний с участием монарха. Мы постараемся показать, как один и тот же документ, напечатанный на разных языках, способен преследовать противоположные цели. Публикация во французской газете встраивалась в концепцию экуменического (католико-православного) союза Европы и России. Тот же материал, помещенный в русскоязычной прессе, вписывался в противоположную по смыслу идеологию православия, самодержавия и народности, уже не предполагавшую конфессиональной спайки. The last but not the least: в контексте событий второй половины 1836 г. работа Мещерского приобретала неожиданное измерение – ее можно рассматривать как своеобразную реакцию на первое «Философическое письмо» Чаадаева, благо Мещерский был уникальным читателем Чаадаева, уже в ноябре 1836 г. познакомившимся со всеми восьмью статьями известного цикла. Почему это так и что из этого следует, мы и обсудим в докладе.

Гоголь был известен как большой мистификатор. Об этом свидетельствуют и воспоминания людей, его близко знавших, и даже его художественные тексты. Разительный тому пример – финальные строки «Страшной мести» о бандуристе, певшем песню про Хому и Ерему и столяра Стокозу. Имя гоголевского дядьки Семена Стокозы, игриво вписанное Гоголем в фольклорный контекст, на протяжении полутора столетий вводило в заблуждение комментаторов и исследователей, пояснявших, что Стокоза есть персонаж украинского фольклора (даже вопреки уверению фольклористов, отрицавших существование такого персонажа).
Данная предрасположенность Гоголя к мистификации, порой вольной, а порой и невольной, с особой остротой ставит вопрос о возможности использования его писем как источника биографических сведений и проч. Однако подобного рода намеренное «запутывание следов» встраивается порой в саму телеологию его творческого замысла и даже оказывается зашифрованным на пространстве художественного текста.
О данных «казусах» и пойдет речь в докладе.

Дневник А.И. Тургенева не очень часто, но все-таки использовался в историко-литературных исследованиях. Но за крайне редкими исключениями использование это носило сугубо утилитарный характер: исследователи выбирали отдельные факты по интересующим их темам. В докладе будет сделана попытка рассмотреть дневник иначе: на нескольких примерах показать, из чего состоял день Тургенева и какие — крайне разнообразные и разноуровневые — сведения он туда заносил.

Роман И. А. Гончарова «Обрыв» (1869 г.) изобилует загадками, возбуждавшими любопытство его современников и нынешних читателей. Не последнюю из них являет собой фамилия главного героя. Сама по себе фамилия Бориса Павловича Райского принадлежит к числу раритетных и может показаться искусственной, да притом, сконструированной не вполне удачно -- она обладает нарочито прозрачной внутренней формой и при этом несет на себе отпечаток совсем не той социальной страты, в которую Гончаров помещает своего героя. В докладе будет предложена этимология этой фамилии, позволяющая, как кажется, ответить на вопрос, что именно определило выбор тех или иных именований для персонажей «Обрыва».

Речь пойдет о тех специфических особенностях биографий и автобиографий советского времени, которые во многом были связаны с двумя обстоятельствами: во-первых, почти любому советскому человеку было что скрывать; во-вторых, советские и мировые катаклизмы ХХ столетия позволяли относительно легко подменять одни факты в биографиях и автобиографиях советских людей другими. Материалом для доклада послужит биография автора знаменитой детской юмористической повести «Приключения капитана Врунгеля» Андрея Некрасова.

О. М. Фрейденберг (1890-1955), известный филолог-классик и профессор Ленинградского университета, после своей смерти оставила большой железный сундук с неопубликованными работами и 34 тетрадями автобиографических записок (более 2000 рук. листов), которые охватывают ее жизнь с раннего детства по декабрь 1950 г. Записки создавались на основе документов из личного архива: переписки с друзьями, коллегами, учреждениями; выписок из записных книжек, стихов и других литературных произведений. Документы не просто использовались в тексте для уточнения событий, но физически включались в воспоминания: переписывались, вшивались или просто вкладывались в рукопись. В некоторых тетрадях документы составляют от 30 до 50 процентов объема. Переписанные в записки документы, как правило, уничтожались. Анализ документальных материалов в записках и тех, что сохранились в архиве Фрейдернберг, показывает, что такое обильное включение документов в отдельные части воспоминаний объясняется не столько тем, что таким образом она стремилась подтвердить приводимые в них сведения, но скорее тем, что, не надеясь на учеников и историков науки, она таким образом формировала свой архив, который главным образом должен был содержать законченные неопубликованные работы и воспоминания, представляющие собой научную биографию автора.

В докладе запись суда над Бродским, сделанная Фридой Вигдоровой, рассматривается в контексте различных значений понятия «документ», обсуждавшихся в ее кругу в середине 1960-х годов (документ как свидетельство, документ как произведение литературы).

В докладе рассматривается стратегия Пушкина-историка по отношению к свидетельствам очевидцев и хроникеров о невероятных происшествиях (чудесные спасения, внезапные обращения в чужую веру и т. п.), в которых они видели знаки божественного вмешательства в ход исторических событий. В отличие от Карамзина, скептически относившегося к подобным рассказам летописцев как к домыслам, порожденным непросвещенным сознанием давних «веков душевного младенчества, легковерия, баснословия», Пушкин не только включал в свою «Историю» все такие свидетельства, но и в нескольких случаях усиливал в них мотивы чудесного, чтобы создать параллели с библейскими и агиографическими претекстами. Эта стратегия, как представляется, была следствием его концепции случая как «орудия Провидения».

Как известно, в каноническом тексте романа Толстого, Анна и Левин встречаются лишь однажды, незадолго до гибели героини. Однако их пути пересекаются еще один раз в черновиках заключительной части романа, теперь – при трагических обстоятельствах. В докладе сделана попытка интерпретировать эту вторую встречу героев, исключенную автором из окончательного текста, как спрятанное звено в «лабиринте сцеплений» – одно из тех звеньев, которые приподнимают завесу над замыслом романа.

В докладе на примере конспектов лекций Ю.М. Лотмана ставится проблема публикации неавторизованных конспектов лекций университетских профессоров: эдиционные и комментаторские проблемы, соотношение печатных трудов автора и их изложения в устной форме для студенческой аудитории, материал для реконструкции лекторской манеры преподавателя.

В докладе пойдет речь о работах З.Г. Минц конца 1960-х – нач. 1970-х гг., опубликованных на эстонском языке. Подлинники этих статей в архивах пока не обнаружены, однако, их следует рассматривать на фоне русско-советского дискурса
того времени, что до сих сделано не было. Статья «Проблема условности в творчестве М. Горького», опубликованная в третьем номере филологического журнала „Keel ja Kirjandus“/Язык и литература за 1968 г., безусловно является новаторской, так как она лишена оценочности, присущей советскому литературоведческому дискурсу о Горьком, и в ней рассматриваются особенности поэтики писателя на протяжении всей его творческой эволюции. В работе «Проблема человека в творчестве Достоевского», помещенной в № 11 „Keel ja Kirjandus“ за 1971 г., исследуется динамика концепции человека у Достоевского и соотношение «сознательного» и «бессознательного» как важнейшего импульса в поведении персонажей писателя.

Ю.М. Лотман подготовил несколько книг в составе известной книжной серии, выходившей в изд-ве «Советский писатель»: собрания стихотворений А.Ф. Мерзлякова и Н.М. Карамзина, антологии «Поэты начала XIX в.» и «Поэты 1790-1810-х годов» (последняя – совместно с М.Г. Альтшуллером). Эти работы встраиваются в разные контексты – контекст самой книжной серии, имевшей непростую историю и занимавшей значимое место в советском культурном ландшафте; контекст современной науки о литературе; а также в контекст научной биографии Лотмана. Насколько нам известно, до сих пор эти контексты не были описаны. В докладе мы попытаемся дать их предварительный очерк, опираясь на анализ композиции и концепции книг, подготовленных ученым в рамках серии, и отзывы Лотмана о «Библиотеке поэта» в целом и отдельных изданиях.

Доклад посвящен одному случаю пародирования официальной советской поэзии в литературе андеграунда, а именно пародии (1965) В. Гаврильчика на стихотворение С. Щипачева. Пародируемый текст малопримечателен сам по себе, однако реализует специфический эротический дискурс, характерный для произведений Щипачева. Частный случай позволяет проблематизировать эротические мотивы в официальной советской поэзии, а также в конце доклада обратиться к генезису любовной поэзии Л. Аронзона.

Доклад посвящен описанию контекста и истории публикации рецензии на брошюру Пушкинского Дома, выпущенную к столетию Б. В. Томашевского.

«Письмо отцу» (заглавная буква принята в «кафкианстве»). Будучи, на мой взгляд, безусловным документом, поскольку не предназначалось никому кроме отца, письмо в то же время видится важным ключом к пониманию беллетристики писателя (непосредственно – ряда новелл, посвященных «отцовской» теме, и опосредованно – романов, которые, Кафка, как известно, также «завещал» не читателям, а огню).

Речь пойдет о трансформации документов в литературе, в частности, о том, почему «Жизнь Арсеньева» воспринимается – неправильно – как автобиография, о том, что отдельные элементы романа (записные книжки и выдержки оттуда) соревнуются с autofiction/ литературой факта – модным направлением 1920-1930-х годов; и еще некоторых курьезах подделок под документы.

«Как хлестаковщина представляла концентрацию черт эпохи в человеке, – писал Ю.М. Лотман, – так же, в свою очередь, и она, во встречном движении поднимаясь снизу до государственных вершин, формировала облик времени». В предлагаемом докладе мы остановимся на культурной реконструкции этого «встречного движения» фальсификации снизу к самому верху. В центре нашего внимания будут публикации в американской прессе конца 1920-х годов фальшивых «интервью» И.В. Сталина, вызвавшие гнев вождя, напечатавшего в «Правде» 18 декабря 1927 «Заявление представителям иностранной печати о подложных “статьях Сталина”». Нам удалось не только установить, о каких именно статьях писал Сталин, но и кто был их автором и какой была реальная подоплека этих «темных» фальсификаций. Как мы постараемся показать, вождь СССР – сам профессиональный провокатор и фальсификатор истории – ошибся, указывая на сознательные политические и идеологические происки создателей его подложных интервью и статей. История поддельного Сталина представляет собой не коварный политический заговор, кристаллизовавшийся в серии подметных текстов, действительно характерных для той эпохи, но одно из многочисленных проявлений необузданного «таблоидного» воображения маленького автора-эмигранта – журналиста, жулика и мистика, – «телепатически» боровшегося с советским вождем на протяжении тридцати лет.

Речь пойдет о взаимном перетекании фактов и вымыслов и о натурализующей роли документа. На примере одной виньетки (=литературного оформления докладчиком эпизода из собственного профессионального опыта) будут рассмотрены художественные механизмы, которые действуют в «сырой действительности» -- благодаря как собственным жизнетворческим усилиям персонажей, так и объективной логике человеческой комедии, поставляющей неожиданную, но, как водится, хорошо подготовленную, документированную развязку.