В пушкинистике неоднократно отмечалось, что в лирике поэта, в отличие от его современников и ближайших предшественников (Батюшкова, Дельвига, Баратынского и др.) распространенные мотивы эпохи – веселая бедность и лень, вольнодумство и волокитство, «героический гедонизм» и т. д. – были не литературными масками, а реализуемым восприятием жизни, то есть нормой для поведения реального².

Это поведенческая стратегия Пушкина носила отчетливо исторический характер. В лирике Пушкин, по точному определению В. Сквозникова, «... воссозда<ет> свою жизнь как национальную историю…»³. При этом свое «я» всегда концентрирует для Пушкина коллективное «я» поколения, как правило, олицетворенное в круге его друзей – когда «…дуновенья бурь земных / И нас нечаянно касались…»⁴. Поэтому вырабатываемая в лирике программа жизненного поведения была призвана противостоять «бурям» 1820 – 1830-х годов, определившим для Пушкина историческую судьбу⁵.

Указателем к одному из поведенческих «кодов» пушкинской лирики выглядит элегия «Мне жаль великия жены…» (1824) традиционно рассматриваемая как сугубо шуточная⁶. Между тем, ее героиня, Екатерина II, предстает носителем поведенческого универсализма Века Просвещения, соединяя в себе его ключевые оппозиции. «По горизонтали» царица соединяет войну – с поэзией: – «…любила / Все роды славы: дым войны / И дым Парнасского кадила...» – и с государственным строительством: «…Наказ писала, флоты жгла…» (II; 228).

«По вертикали» же «великая жена», которая «Вольтеру первый друг была», соединяет высокие занятия с шаловливым эпикурейством и соответствующей ему поэзией фривольной: «…жила / Приятно и немного блудно… / …Беседы мудрые вела… / С Делиньем – иногда с Барковым…» (II; 228. Здесь и далее курсив мой. А.И.).

Эти единства вполне соответствовали прижизненной одической апологии царицы, которая не только выступала «амазонкой», одетой «…в доспехи, в брони златы…/…шлем блистал на ней пернатый…»⁷, но «…зна<ла> с мужеством приятность сопрягать, / И Марсу следовать, и угождать Палладе»⁸. Ср. призыв А. Сумарокова: «Будь Марсом, буди Аполлоном, / Люби оружье и Парнас…»⁹.

То, что эта модель была не только атрибутом монарха, но поведенческим (но при этом «царственным» ) идеалом эпохи, нагляднее всего отразил Державин в своих апологиях Потемкина. В посвященной князю оде «Решемыслу» (1783), тот «…Готов среди своей забавы / Внимать, судить, повелевать, / И молнией лететь в храм славы…»¹⁰.

В «Водопаде» (1791) (по сути, развернутой эпитафии Князю Таврическому) Потемкин «…Во храме Муз, друг Аполлона; / На поле Марса вождем слыл…»¹¹. По обобщающему слову того же Державина, Фелицыны «…Мурзы, паши и визири / …В диване зрелись как Цари»¹².

Между тем, что оба поведенческих единства, выделяемые Пушкиным в Екатерине, переносятся им на современность и подспудно становятся программными для самого поэта. Герой 1812 года Денис Давыдов на протяжении всей жизни Пушкина воплощал для него гармонию «Марса и Аполлона». В лицейской редакции послания «В.Л. Пушкину» дифирамб Давыдову фактически предвосхищает фразеологию шутливых похвал «великой жене»:

В фактически посвященном Давыдову отрывке из письма тому же Василию Львовичу 1817 года «Что восхитительней, живей / Войны, сражений и пожаров…» Давыдов «мил и страшен миру» (I; 247), подобно державинскому Решемыслу – Потемкину, который «готовит мир и громы свету…»¹³. То есть – восполняет в новой эпохе екатерининскую гармонию «дыма войны» и «Парнасского кадила». Позднейшие пушкинские посвящения Давыдову («Красноречивый забияка…», 1819; Певец гусар, ты пел биваки…», 1821; «Недавно я в часы свободы…», 1822) шли в русле коллективного воспевания поэта – партизана поэзией 1810 – 1820-х годов¹⁴. На старших курсах Лицея П.П. Каверин (будущий участник Союза Благоденствия), стал для юного поэта своего рода «иновоплощением» Давыдова. В посвященной ему «Надписи к портрету Каверина» (1817) Пушкин наделяет его фактически давыдовскими атрибутами:

В послании «Орлову» (1819) Пушкин признается адресату – генералу, что «горацианскую» жизнь и поэзию деревни сам он выбирает лишь из-за рухнувших надежд на сильную протекцию в поступлении на военную службу:

При этом восемнадцатилетний Пушкин готов, как Давыдов, петь собственные битвы и как одописец – чужие:

Наконец, в характеристике Лунина в Х главе «Евгения Онегина» («друг Марса, Вакха и Венеры», V; 212) – воинский гедонизм станет истоком политического самовыражения.

Таким же программным и сквозным становится у Пушкина единство высоких занятий и шаловливого эпикурейства, предстающее атрибутом аристократизма. Исходно, оно заявлено в послании 1817 года тому же Каверину:

В поздней статье «О новейших блюстителях нравственности» (1830) Пушкин открыто отстаивает аристократическую природу «шалости» в плоскости языка и речи: «Не совестно ли вчуже видеть почтенных профессоров, краснеющих от светской шутки? Почем им знать, что в лучш[ем обществе] жеманство и напыщенность еще нестерпимее, чем простонародность (vulgarite) и что оно-то именно и обличает незнание света? Почем им знать, что откровенные, оригинальные выражения простолюдинов повторяются и в высшем обществе, не оскорбляя слуха, между тем как чопорные обиняки провинциальной вежливости возбудили бы только общую невольную улыбку?».

При этом норма аристократической шалости (в том числе своей собственной) возводится им именно к вкусам екатерининского двора: «…Что б они сказали Фонвизину, который читал императрице Екатерине своего «Недоросля», где на каждой странице… невежливая Простакова бранит Еремеевну собачьей дочерью? – Что сказали б новейшие блюстители нравственности и о чтении «Душеньки», и об успехе сего прелестного произведения? – Что думают они о шутливых одах Державина и о прелестных сказках Дмитриева? – «Модная жена» не столь же ли безнравственна как и «Граф Нулин»?..» (VII; 109–110).

Поэтическое измерение такой широты воплощает в лирике Пушкина Н. Гнедич. В обращенном к нему хвалебном послании 1832 года Гнедича – переводчика «Илиады» -«…зовет… гордый Илион / И с дивной легкостью меж тем летает он / Во след Бовы иль Еруслана» – улыбаясь «…забаве площадной / Иль вольности лубочной сцены…» (III; 239).

Так же поэзия должна и восприниматься. В посвящении «Княгине З.А. Волконской, при посылке ей поэмы “Цыганы”» (1827) надежда «певца» на благосклонность адресата основывается на присущей той «екатерининской» свободе сочетания «разноуровневых» духовных услад:

Наивысшим воплощением такой свободы творческой деятельности и восприятия станет Моцарт, забавляющийся игрой слепого скрипача в трагедии «Моцарт и Сальери» (1830)¹⁶.

В «екатерининской» элегии, однако, Пушкин объявляет обе стороны описанной поведенческой гармонии утраченными для современности: «…Россия… / Твоя удавленная слава / …С Екатериной умерла» (II; 228). Следует отметить, что сам Денис Давыдов вполне осознавал свое духовное и поведенческое преемство «громкому» и «величавому» минувшему веку и его герою – «богатырю», «огромн[ому] человек[у], / Расточител[ю] славы…», а равно чужеродность этих черт нынешнему веку «мош[ек], да букаш[ек]» («Современная песня», 1836)¹⁷. Созданный Давыдовым жанр «воинской идиллии» («Бурцову», 1804; «Гусарский пир», 1804) отражает именно бегство «от мира – в войну»:

Давыдовская «идилличность» войны как хронотопа бегства была подхвачена Батюшковым в послании «К Никите» (1817), герою которой слаще «весны роскошной» –

И у Пушкина воинская героика Давыдова предстает атрибутом прошлого, а его гусары, как и у самого Давыдова, и у Батюшкова, сродни отшельникам, бегущим от «света», – «…Они живут в своих шатрах / …Как жил бессмертный трус Гораций / В тибурских сумрачных лесах…» (I; 247).

В 1836 году, посылая Давыдову – «певцу» и «герою» свою «Историю Пугачева», Пушкин обозначает и преемственность, и противоположность их исторических судеб, связанных с разными этапами истории империи:

Тот же исторический разлом лежит в подоплеке отказа от героической позиции и, соответственно, поэтической славы. Так, с одной стороны, Пушкин отклоняет призыв Батюшкова –

Однако самому Батюшкову, в глазах юного Пушкина, равно пристали и пиршественная анакреонтика, и героика, и сатира:

Старший современник, в глазах Пушкина, еще связан с универсальной поэтической парадигмой минувшего века, от которой Пушкин уже отсечен. Также и А. Горчаков, «философ и шалун», в новом веке не представляет петербургский свет, «где ум хранит невольное молчанье» (I; 370), а вынужденно мирится с ним. Соединители как «оружия и Парнаса», так и «философии» с «шалостью» из столпов минувшего века превратились в духовных изгоев века нынешнего²⁰.

Тем самым, выстраиваемое Пушкиным в лирике поведенческое преемство эпохе «великия жены» выступает формой противостояния современности. Подоплека этого противостояния видится в многократно отмеченном обостренном сознании Пушкиным своей дворянской культурной идентичности:

«…Ни один из русских писателей не переживал так остро своей принадлежности к определенному классу, так упорно и мучительно не размышлял о месте внутри своего класса, о судьбах класса в целом, наконец, не оставил самых следов этих переживаний и этих размышлений в своем творчестве, как Пушкин […] “дворянское самочувствие” Пушкина является драгоценнейшим идеологическим ключом творчества Пушкина и… его эволюции»²¹.

Сама поэзия была для Пушкина, в конечном счете, атрибутом аристократизма. Отчетливее всего это выражено в письме А.А. Бестужеву (май 1825 года): «У нас писатели взяты из высшего класса общества. Аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием» (Х; 146).

Во втором письме ему же (1-я половина июня 1825 г.) Пушкин продолжает разграничение русских литераторов – дворян и европейских разночинцев, служащих дворянам либо публике в целом: «…Там стихами живут, а у нас граф Хвостов прожился на них. Там есть нечего, так пиши книгу, а у нас есть нечего, так служи, а не сочиняй» (Х; 178). Впоследствии он почти буквально повторит это устами Чарского в «Египетских ночах»: «Наши поэты не пользуются покровительством господ; наши поэты сами господа...» (VI; 375–376).

Чувство своего поэтического аристократизма возрастало у Пушкина по мере осознания исторического разлома дворянской судьбы между веками минувшим и нынешним. В чем же он состоял?

Реформы Петра I запрограммировали фундаментальные противоречие в статусе русского дворянства. С одной стороны, оно стало главным служивым сословием, абсолютно подчиненным новой военно-полицейской монархии. С другой стороны, его избранность основывалась на статусе исключительного носителя подлинной (то есть антикизированной новоевропейской) культуры и вытекающих из нее форм быта. Они заложили потенциал дворянской свободы – духовной и социальной, который был реализован Екатериной II, превратившей дворян в первое в истории России сословие, административно, юридически и духовно независимое от монархии²². Освободив дворян от обязательной службы, Екатерина сделала их суверенами своего приватного бытия. Дворянин уподобился царице как «Себе врученной сферы Феб»²³.

Это равенство царице явно или неявно отражалось в одической топике эпохи «царской» мерой «самодостаточности» вельможи. Призыв Сумарокова императрице: «…Пребуди в век Екатериной / И подражай всегда себе…»²⁴, – исполняет применительно к себе Потемкин, который «…Себе единому подобен, / Всем равен и от всех особен…»²⁵. Судьба И.И. Шувалова – «подобным быть себе»²⁶.

Новый дворянский статус напрямую отразился в смене литературной парадигмы. По точному определению И. Немировского, в екатерининскую эпоху от «поэзии труда» «недворян» – чиновников (фактически поэзии службы – А.И.) – Ломоносова, В. Рубана, В. Петрова отделилась дворянская «поэзия отдыха» – кружки М. Хераскова. Н. Львова, И. Дмитриева и др. Для поэтов – дворян важнейшей духовной ценностью была независимость их самовыражения, которая обусловливалась как сугубо «досужим» характером их поэзии, так и принадлежностью к замкнутому для чужаков дружескому кругу. Поэзия стала не просто сословной, но личностно и биографически мотивированной. Единство творчества и творца было понятно лишь посвященным²⁷. Сменились и эстетические ориентиры. Гомера, Эсхила и Софокла сменили античная элегия и авантюрно-эротический, прежде всего, римский, роман, а также продолжатели этой традиции в Новом Времени. Так, «кормчим» для Крылова и Богдановича стал Лафонтен²⁸.

Однако екатерининское освобождение дворянства не сменило его поведенческую парадигму, а расширило ее, дополнив героику службы «героикой наслаждения». И Державин – чиновник, одописец и вольный поэт своего вольного досуга – по-своему объединил пафосы «службы» и «отдыха» екатерининского дворянина. Для его лирического героя гедонизм и сопутствующие ему слабости стали атрибутом личностной свободы и культуры. Это объявляется в «Видении мурзы», частично отражаясь также в «Приглашении к обеду», «На рождение царицы Гремиславы», «Похвале сельской жизни» и др. Долг и страсть у Державина не противопоставлены, а соотнесены. Поэтому в «Фелице» (1782) шаловливо-эпикурейская парадигма дворянской жизни: эрос, пир, игра, блаженное безделье и самое поэзия («Кружу в химерах мысль мою») – предстали одновременно коллективным сатирическим портретом двора и в то же время шутливой самоапологией дворянина – поэта. Он свободно живет благодаря царице – не только давшей ему свободу, но и снисходительной к его слабостям. Это очень точно уловил Пушкин в «Езерском» (1833): «…Державин двух своих соседов / И смерть Мещерского воспел; / Певец Фелицы быть умел / Певцом их свадеб и обедов…» (IV; 344).

Гармонию долга и наслаждения воплощает для Державина сама Фелица – Екатерина наставляя, «…Как пышно и правдиво жить…»²⁹.

Таким образом, екатерининская эпоха наделила дворянскую жизнь смыслом личностного самоутверждения, – связав последнее с гедонизмом и воспевающей его поэзией. Эпикурейство получило отсвет «героики», а приватная жизнь – «большой» истории.

Конец екатерининской эпохи («объявленный» Державиным в царскосельской элегии «Развалины», 1798) и сменившая его полицейско-бюрократическая монархия Павла и Павловичей фактически изъяли гедонизм из дворянской поведенческой нормы. А ставшая литературным знаменем новой монархии «Беседа любителей русского слова», с благословения стареющего Державина, изъяла из созданного им поэтического единства анакреонтическую составляющую. Это превратило приватную эпикурейскую жизнь дворянина, включая поэзию, из формы духовной связи с монархией в форму духовного противостояния ей. Ее «поведенческой» моделью стали отъезд Державина из столицы в Званку и создаваемая там поместная анакреонтика³⁰. Но при этом оппозиция дворянина – поэта нынешней власти прямо обозначается у Державина его связью с властью прежней:

Державинская анакреонтика стала одной из мотивных основ «Арзамаса», а основным жанровым каналом высвобождения дворянского интеллигента от монаршей власти и авторитета власти на рубеже веков явилось дружеское послание – создаваемое в деревне и посвященное жизни в деревне (особенно – если адресовалось другу – горожанину). Точкой отсчета стали «Мои пенаты» К. Батюшкова (1811–1812), которым подражали Жуковский, Вяземский и др.

Эту дворянскую духовную «синтагматику» XVIII – начала XIX веков унаследовал юный Пушкин. В своей ранней лирике он был, по слову Петра Вяземского, «арзамасцем до Арзамаса», идеологию и поэтику которого напрямую воспринял от дяди, В.Л. Пушкина. Поступление Пушкина в Лицей в 1811 году происходило на фоне столкновений шишковистов с карамзинистами. Признаваясь в начале VIII главы «Евгения Онегина» в том, что уже «…в садах Лицея / Читал охотно Апулея, / А Цицерона не читал…» (8, I; в черновике было «проклинал»), – Пушкин отразил соответствующий сдвиг в дворянской культурной парадигме рубежа веков: от классицизма – к рококо и от апологии долга – к приватному эпикурейству. При этом, как отмечает Д. Якубович, античный код эпикурейства и его анакреонтического отражения, усвоенный лицеистами из хрестоматии Н. Кошанского «Цветы поэзии», был для юного Пушкина не столько плодом знакомства с текстами, сколько поведенческим принципом³¹.

В Лицее юный Пушкин в русле идеологии «Арзамаса» отвергает «сервильную» героическую поэзию. В именинном послании «Кн. А. Горчакову» (1814) Пушкин отказывается желать имениннику,

Потому лирический герой «Городка», «Мечтателя», «Сна», затем и «Царского Села» – «Безвестной музы друг», «чуждый призраку блистательныя славы» (I; 144). «Неги сын» (I; 142) призван «…в деревне дальней / Или в смиренном городке… / Укрыться в мирном уголке…» (I; 169); его ждет «сельский мирный кров» (I; 186), «хижина» (I; 168), «шалаш» (I; 124) и т. п.

Также отвергается поэзия как самоотреченный духовный подвиг: «беспечный сын Парнаса», поэт «В ночной тиши… с рифмою не бь[ется]…» («Сон», I; 190). Поэзия вырастает из жизни сибарита, любящего «праздность и покой» – как – «веселых мыслей шум». Они необязательны и мимолетны – как «беглое посланье / Без строгого старанья…» (I; 134) и «труд небрежный» (II; 88). В ретроспективном послании Дельвигу, – «сын[у] Феба беззаботн[ому]» плоды их поэзии также «необязательны»: «…в гордой лености своей / Заботились мы оба мало / Судьбой играющих детей… (III; 197)³².

Но как «Арзамас» не исчерпывался рокайльным эскапизмом и редукцией, так и Пушкин видел в нем и его глазами мост к утраченному «великому веку» гармонии героизма и забавы. «Арзамас» культивировал век Людовика XIV, Буало и Расина³³. То есть – противопоставил себя не абсолютизму не вообще, а нынешнему – «непросвещенному» и безликому. По точной оценке Л. Гинзбург, арзамасская поэзия сочетала вольнолюбие и эпикурейство с классицистическoй рассудочностью ³⁴.

И лицеист Пушкин практически воспроизвел эту ценностную шкалу «Арзамаса». В отрывке из письма В.Л. Пушкину (1816) Пушкин желает, – «…чтоб милостию неба / Рассудок на Руси воскрес; / …Чтобы Шихматовым назло / Воскреснул новый Буало…»(I; 181).

Систематически объявляя своим ориентиром сказки Лафонтена, юный Пушкин косвенно утверждает рококо атрибутом «великого века», а не формой его разложения. В письме Вяземскому 1823 года Пушкин, в контексте противопоставления «старых» и «новых» (Н. Буало и Ш. Перро), причисляет к «старым» Парни – отвергаемого нынешней эпохой. Парни постоянно появляется у Пушкина в ряду античных авторов: «Наследники Тибулла и Парни», «Анакреон, Шолье, Парни», «Где нежился Тибулл, Мелецкий и Парни», «Он бог Парни, Тибулла, Мура…» и др. Преемство Парни просвещенческому классицизму подтверждается в «…Онегине»: «…Но мне еще милее будет / Язык Вольтера и Парни…» (вариант – «Расина и Парни»). В то же время – «…Я знаю: нежного Парни / Перо не модно в наши дни…» (3, XXIX). Классицизм и рококо, символизирующие, соответственно, службу и эпикурейство, образуют скрытую гармонию.

Победа 1812 года, воспетая Денисом Давыдовым, перевела для пушкинского поколения анакреонтику Державина в новое героическое качество. Подхватывая поэтический девиз Давыдова «…Сабля, водка, конь гусарской, / С вами век мне золотой!..»³⁵, Пушкин разворачивает расхожую метафору «битва – пир», наделяя пир – важнейшую форму единения лицеистов – символикой битвы. Пир выступает «мирным боем» «отважных бойцов» (I; 322). «Пирующих студентов» (1814), призванных «полем овладе[ть]...», соответствующим образом вдохновляет поэт: «Придвинь же пенистый стакан, / На брань благословляю...» (I; 56–57). Обращаясь «К Галичу» (1815), Пушкин предчувствует, как

В послании к «…Пущину» (1815), поэт вспоминает, как под «...Рюмок грозное молчанье, / Пламя трубок грошевых...» – « Токи дымные текли...» (I; 131–132). Война – не только прообраз пира, но и главный предмет пиршественной хвалы: «Бутылки, рюмки разобьем / За здравие Платова, / В казачью шапку пунш нальем…» («Пирующие студенты», I; 58)

С одной стороны, «героика» наслаждения становилась формой уподобления титанам века минувшего. Историзм отшельничества «пирующих студентов» лучше всего подтвердит уже в середине 1820-х эпиграмма «Лихой товарищ наших дедов…» (1824). С другой стороны, пиршественный титанизм, когда «…с громом двери на замок / Запрет веселье молодое» (I; 120–121) выступал защитой личностного и коллективного суверенитета от «чуждой» современности.

Это позволяет полагать, что в элегии «Мне жаль великия жены…» Пушкин олицетворил в Екатерине поведенческую гармонию свободного дворянина ее эпохи: поэтического и воинственного, «высокого» и забавного. Осознавая утрату этой гармонии веком нынешним, Пушкин в своей лирике сделал ее поведенческой программой противостояния современности и защиты своей поэтической и аристократической свободы³⁶.