Разведка, которую мы встретили, принадлежала к 20-му полку 12-й дивизии 17-го Кавалерийского добровольческого кубанского казачьего корпуса, впоследствии – 4-го Гвардейского, под командованием Черевиченко. Корпус был недавно сформирован и собирался показать немцам, что есть еще казацкая сила. Казаки вышли на линию фронта после приказа Сталина «Ни шагу назад!» (на основании которого на фронте были созданы заградотряды и штрафные роты, начались всякие строгости и аресты), но они совершенно не представляли себе (кроме высшего командования), что перед ними находятся в немецком плену и окружении два фронта, одиннадцать армий! Поэтому, когда мы с Юдовиным объявили, что вышли из окружения, казаки в штабе 20-го полка несколько недоумевали и насторожились. Нас взяли под стражу, и мы провели ночь в каком-то огороженном месте, на улице. Впервые на улице – после теплых хат в донских станицах. Наутро полк пошел, спешившись, в атаку на немецкие позиции, а нас оставили под охраной относительно пожилого казака. С бугра мы наблюдали за боем, который кончился форсированием Еи немецкими танками. Юдовин и я очень нервничали, опасаясь опять попасть к немцам. Но наш страж, которого мы уговаривали отвести нас в штаб дивизии, был невозмутим. «Ведь немцы могут скоро здесь оказаться!» – возмущался я. «Та нэ-хай...», отвечал казак, не моргнув глазом.

На наше счастье недалеко от места, где мы сидели, стояла противотанковая пушка. Она стала мишенью для немецкой артиллерии, и немецкие ядра стали падать то за нами, то перед нами. Увидев, что мы попали в «вилку» и что через секунды нас может накрыть следующий снаряд, казак поспешил увести нас из опасного места. Вместе с ним мы поймали каких-то коней, пасшихся без седел, и все трое верхами отправились искать штаб 12-й дивизии. Казак, таким образом, спасал и свою шкуру.

В особом отделе 12-й дивизии (потом это называлось СМЕРШ) нас обыскали, но обращались с нами довольно добродушно, как (мне так показалось) со «своими». Здесь были еще какие-то задержанные – штатские. Те очень тряслись, и на них смотрели подозрительно. Обыскивавший всех старшина даже сказал им: «Что вы трясетесь? Это не зря. Ведь вот он (жест в мою сторону) не боялся, когда его обыскивали...».

Не помню, в тот же или на следующий день нас переправили в Особый отдел Кавкорпуса, где были и другие, вышедшие из «окружения», всего вместе с нами человек двадцать. Мы все считались «временно задержанными для проверки». Но, кроме того, в Особом отделе было много настоящих заключенных, подследственных и уже осужденных – кто к расстрелу, кто к десяти годам. Среди заключенных был двенадцатилетний мальчик, окончивший в Виннице немецкую шпионскую школу и несколько раз уже пересекавший фронт в обе стороны.

Сначала мы, задержанные «окруженцы», смотрели на этих осужденных как на совершенно чужих – полувраждебно, полубрезгливо, ведь мы не шпионы и ни в каком качестве немцам не служили. Но, присмотревшись к ним, мы убедились, что шпионом был только этот маленький мальчик, а остальные или дезертиры, или только подозреваемые в намерении дезертировать, или «болтуны», восхищавшиеся немецкой техникой, или, наконец, люди, вышедшие из окружения, бежавшие из плена, а теперь подозреваемые в измене Родине. Чувства наши стали понемногу меняться, а вместе с тем начала подыматься тревога за собственные судьбы. Впрочем, тревога небольшая. Я, например, был как-то необычайно убежден в своей «чистоте и невинности», к которым ничего не пристанет, даже, в какой-то степени, чувствовал себя героем. Мало ли что, думал я, может, оно все и так, да не совсем. Ведь и я в окружении видел всяких людей – и готовых замараться контактом с немцами, и пленных, которые сами перли в плен, и многое другое. Кормили заключенных очень плохо, и они все были худы, как скелеты.

После первых же стычек с немцами Кавкорпус стал отступать, причем с большой скоростью (кавалерия все-таки), но организованно. Раньше всех уходили тылы, в том числе и Особый отдел со своими «подопечными». Заключенных построили в колонны, а нас – задержанных – поставили цепью вокруг них. Мы шли, казачий конвой ехал верхами, а сам начальник конвоя – в своеобразном «экипаже». Приходилось идти быстро, почти бежать, двигались день и ночь по 80, а то и по 100 километров в сутки. Отстающих подгоняли нагайками, прикладами, голодным заключенным не разрешалось подымать с земли дикие и незрелые груши. Стоило им наклониться, на них сыпались удары. Из рядов кричали, обращаясь к казачьему конвою, – «фашисты!», но это только раззадоривало конвоиров. Ночью в темноте как-то ухитрились сбежать двое осужденных. Один из них подлежал расстрелу. После этого конвой стал еще жестче: сбили всех в плотную кучу, не щадя и задержанных, топча лошадьми отстающих, добивая прикладами падающих без сил. Все это было совершенным кошмаром.

Через двое-трое суток движение приостановилось. Нас отделили от заключенных, и мы их больше не видели. По некоторым соображениям я даже допускаю, что все они были уничтожены. Только мальчика-шпиона посадили в грузовик, на котором разместились работники Особого отдела. Совершенно неожиданно для нас, задержанных «окруженцев», начальник Особого отдела Кавкорпуса обратился к нам с краткой речью, суть которой можно передать следующими словами: «Мы вас всех проверили (на самом деле, нам не был задано ни одного вопроса, и у большинства не было никаких документов). Идите в Краснодар, если не хотите попасть к немцам, идите туда скорей и примыкайте к частям Красной армии». После этого грузовик уехал. Мы, двадцать человек, остались одни.
В Краснодар пошли мы с Юдовиным, а почти все остальные предпочли, после общения с Особым отделом казачьего корпуса, остаться в оккупации (хотя уже один раз они, рискуя жизнью, выходили из окружения). Мы добирались до Краснодара несколько дней. Не все время пешком. В одной станице во всеобщем хаосе нам удалось раздобыть повозку и лошадей из местной пожарной команды (!), и часть пути мы ехали в этой повозке.
В штабе 349-й дивизии я с грустью и, как оказалось, навсегда расстался с Юдовиным, с которым мы дружно прошли вместе такой длинный путь (в прямом, а не метафорическом смысле). Юдовин отправился искать свой полк, а я был оставлен на месте. В разведроте мне выдали военное обмундирование, но за неимением офицерских сапог, дали солдатские обмотки. Я снова мог нацепить на воротник два кубика. Начальник разведотделения дивизии майор Макаров предложил мне остаться у него помощником, и я, естественно, согласился. Постепенно втягивался в работу, аналогичную той, что вел в 275-й дивизии.

Однако приказа о моем назначении ПНО-2 (что означало помощник начальника разведотделения штаба) еще не было, и майор Макаров собирался на всякий случай поговорить с Особым отделом, чтобы не было препятствий с их стороны. Он откладывал из-за занятости этот разговор со дня на день, считая его чистой формальностью. Наконец, он попросил, чтобы я сам для порядка зашел туда и предупредил, что я уже работаю фактически помначразведки.

Я пошел в Особый отдел, который помещался на соседней улице того же селения. После представления и первой моей фразы начальник Особого отдела прервал меня и сказал: «Идите к майору Макарову и скажите ему, что он б...». Получив через меня такой приятный привет от главного дивизионного чекиста, Макаров побледнел и срочно сам побежал в Особый отдел, а вернувшись, залепетал, что ничего не поделаешь, что он очень жалеет, но Особый отдел против моей работы в штабе дивизии, и мне придется идти в отдел кадров для получения другого назначения. Отдел кадров, исходя из моей официальной военной специальности и звания, отправил меня на должность переводчика в 1080-й полк.

В качестве «окруженца» я вызывал, особенно у политсостава, известный интерес, вероятно, не совсем стихийный. Комиссар полка и инструктор по пропаганде долго и пристрастно расспрашивали о том, как я попал в окружение и как мне удалось из него выйти, не попав в руки немцев и на тот свет. Я честно объяснял, что не было сплошной линии фронта, что в прифронтовой полосе, когда немецкие войска быстро продвигались вперед, оставив в котле два фронта – Южный и Юго-Западный, они не могли в ту же секунду захватить всех, то есть всех солдат и офицеров, включая и тех, кто, как я, был переодет в гражданское платье, и отправить в лагеря военнопленных или даже просто уничтожить на месте. Я упоминал и о тех критических моментах, которые были на моем пути, когда я был в двух шагах от гибели в станице Луганской, в Родионовке, и о тех немецких зверствах, о которых я слышал. Разговор был расширен до общей темы немецкого фашизма. И тут я, с наивным просветительским увлечением, пересказывая известную книгу Генри Эрнста «Гитлер против СССР», стал излагать им общеизвестные истины о том, что у Гитлера были соперники или потенциальные соперники из числа вождей штурмовиков, с которыми он расправился, и что дело, собственно, не в Гитлере, а в немецком финансовом капитале и милитаризме, которые выдвинули себе на потребу подходящего вождя. Но и эти совершенно банальные утверждения советской пропаганды, высказанные моими устами, показались им, по-видимому, в чем-то странными. Конечно, не все политработники на фронте были достаточно образованны и даже грамотны. Так, например, замполит отдельного взвода нашей разведки в 980-м полку (кавказец) меня спрашивал: «Что, Гитлер – это отдельный человек или весь народ?». Но эти двое, с которыми мне привелось иметь дело, были вполне обыкновенные комиссары из бывших профессиональных партработников, и они были нормально подкованы идеологически. Я совершенно не замечал их подозрительности, будучи глупейшим образом убежден, что мой выход из окружения является более чем достаточным доказательством моей политической «чистоты» и «преданности». По крайней какой-то наивности я не мог понять, что дело обстоит как раз наоборот и что после пребывания на оккупированной территории я должен обязательно вызывать подозрения. Известная нестандартность моего рассказа, то есть несовпадение его с официально-пропагандистскими описаниями в газетах, крайне усиливала эту подозрительность.

Через много-много лет после описываемых событий я познакомился в Москве с Семеном Липкиным, который тоже выходил из окружения и тоже на Юге, но у него хватило ума представить все дело в чисто газетном, то есть, в сущности, крайне неправдоподобном виде, однако легко удовлетворившем начальство именно в силу газетной клишированности рассказа. Он попал в окружение в районе Моздока с группой кавалеристов. Трудное время они переждали в одном глухом селении, «переженившись» на тамошних деревенских женщинах. Дождавшись удобного момента, они перешли линию фронта, взяли штурмом советский склад белья и обмундирования и переоделись с иголочки, пришив даже чистые воротнички. Тщательно почистили своих коней и щеголеватой колонной подошли к нашему штабу в Моздоке. Семен Липкин доложил полковнику или генералу, что группа такая-то прибыла из окружения, «вышли с боями», в полном порядке. Полковник взглянул поближе на колонну и остался доволен. «Больные были?» спросил он. «Нет, только у одного солдата обнаружился чирей на ноге, и у одного коня слегка стерта холка». – «А какая велась политработа?» – «Были прочитаны бойцам две лекции: «Как русские били прусских» и «Об уходе за конем"". Начальство осталось всем очень довольно и отнеслось к Семену Липкину и его товарищам с полным доверием и одобрением.

Мне же не долго оставалось гулять на воле. Однажды разведчики привели пленного. Такие случаи и в этом полку бывали не часто. При этом было сообщено, что пленный ранил одного из красноармейцев. Это грозило ему большой неприятностью. Существовала официальная установка «обращаться с пленными так, как они того заслуживают», – имелось в виду их поведение в момент взятия в плен. Из допроса немца, помимо информации об огневых точках противника, составе частей и тому подобного, я выяснил, что он ни в кого не стрелял, красноармеец был случайно ранен своим товарищем. Я понял, что немец говорит правду, и высказал свое мнение окружающим. Это вызвало известное недовольство.

Тем временем пленным очень заинтересовались в дивизии и затребовали его и меня, с тем чтобы устроить допрос в присутствии дивизионного начальства. Сопровождать пленного в штаб дивизии хотели выделить чуть ли не целый взвод. И тут я, вспомнив колонны наших пленных, сопровождаемые одним-двумя немецкими конвоирами, имел глупость сказать: «Зачем так много? Дайте мне одного красноармейца, и я его сам довезу». Это непоправимое легкомыслие мне стоило очень дорого...

Договорились о нескольких автоматчиках. Ехали мы на подводе, сидели все вместе на соломе и молчали. За всю дорогу я немцу не сказал ни слова. Это необходимо подчеркнуть, так как потом возник слух, будто я всю дорогу с ним разговаривал, и мы что-то замышляли.

В штабе дивизии в присутствии командира и начальника разведки (того же майора Макарова) я подробно еще раз допросил немца, за что меня очень благодарили, желая одновременно сгладить неприятный эпизод с изгнанием меня из штаба. Все присутствующие были особенно довольны, когда выстрелила недалеко стоявшая «катюша», и немец от неожиданности ужасно струхнул, задрожал и заметался.